|
Житие архимандрита Троице- |
Житие архимандрита Троице-Сергиева монастыря Дионисия
ЖИТИЕ И ПОДВИГИ ПРЕПОДОБНОГО ОТЦА НАШЕГО АРХИМАНДРИТА ДИОНИСИЯ
ПРЕДИСЛОВИЕ
житие, о котором я слышал из его уст и которое наблюдал своими глазами, устыжаясь своей совести. Потому что сам я нисколько не последовал его стопам и не смог подражать его благочестивому житию; да не зачтется мне никак в большое осуждение, что я для кого-то повествую и излагаю письменно, а сам не прикасаюсь к его благим делам. Неразумно кому-то предлагать пищу, а самому умирать с голоду; и постыдно кого-то напоить, а самому страдать от жажды. Прошло много лет в таких размышлениях, боялся я отважиться на это, да не будет начинаемое мною дело выше моих сил, поскольку я омрачен тьмою неразумия и погружен в глубины невежества. Уста мои безгласные объяты были мглою охватившего меня мрака, словесная труба была заткнута, и ночь объяла меня духовной слепоты, более же всего — обрушилась на меня пучина страстей, и сердце мое трепетало от бури враждебных мне ветров, и уныние греховное, как лютая зима, остудило мою душу, и все мои мысли и чувства заглохли и стали недоступными для света благоразумия. Да еще постигли меня за мои грехи многие беды мира сего и лютые напасти, раньше из-за тяжести казначейской службы, теперь же из-за келарских обязанностей; а если по правде сказать, — из-за скудости моего ума, больше — по слабости моего жития и по лености, потому что когда я был удален от отеческих недр сего преподобного, то меня постигло много зла, и удалился я от него, как в селение зла, далеко ушел и обошел все суетное мира сего и впал в сети искусителя. И пребывал я никчемный в размышлении. И до сих пор одержим безыскусностью ума, побеждаюсь я желанием хотя бы как-то и каким-то образом начать. Мое недостоинство воспрещает мне и <одновременно> запрещает мне молчать. И еще тот премудрейший священноинок Епифаний, написавший житие отца своего и учителя преподобного чудотворца Сергия, и сомневался и говорил так: «Я полагаю, — говорил, — что никто недостоин, у кого нечисты внутренние помыслы, касаться Божиих <дел>». Так же и мне, одержимому многими страстями, вечно обуреваемому греховными волнениями и пребывающему в нечистых мыслях, думаю, бесполезно собирать ветви духовных плодов, а своими грехами пренебрегать, — достаточно нуждаться в покаянии за свои грехи, а не излагать повествования о святых отцах. Но я боюсь, как бы житие преподобного по лености моей и по нерадению не покрылось пучиной забвения, как ленивый тот раб, взявший талант и скрывший <его> в земле, не сотворил им никакого прибытка и был удостоен мучения, хотя некоторыми и был побуждаем к этому. Но не следует мудрости молчать, а невежеству дерзать; как написано, — поселянин по невежеству не имеет представления о благочестии, так и я, грешный, был порицаем совестью о своем неразумии <в отличие> от премудрейших и искушенных в словесности мужей, которые до меня, грешного, с ним пожили и знали достоверно о его преподобном житии, потрудились вместе с ним в соблюдении божественных догматов и вместе с ним страдали за благочестие, — о которых будет сказано далее, — и если они не начали о нем писать, то кто <таков> я, окаянный, чтобы об этом подумать; я, как пес смрадный, от его обильно даруемой трапезы питался падающими крохами и в келье его меньше всех пожил под отеческой опекой. И поэтому медлит мой ум начать таковое <повествование>.
Ныне же с упованием на всемогущую Троицу и на Пречистую Богородицу, и на преподобных чудотворцев Сергия и Никона, и на самого преподобного отца моего, наставника и учителя архимандрита Дионисия, и на твои святые молитвы, побужденный тобою, подчинившись благолепному твоему лицу, как послушник, без всякого прекословия дерзнул я написать грешною моею рукою, что видел и что слышал из честных его уст, а прочее — от других, что мне поведали бывшие в близости при нем до меня и, что много говорить, и все в этой обители, монахи и мирские люди, которые жили <там> при его жизни, а иные пребывают и поныне, которые знают о его добродетельном и стойком житии, и о терпении и злострадании его в борьбе за правду. Конечно же, и твоей боголюбивой душе все это не неизвестно, хоть ты меня и побудил, но сам больше меня знаешь, так как и ты пребывал некогда в этой святой обители, постигая избранный тобою путь иночества, который ты с любовью постарался на себя возложить; хотя начало иночеству ты положил еще в пустыни, но в твоей душе укоренились старание твое и Божия вера к преподобным чудотворцам Сергию и Никону, и любовь к сему преподобному архимандриту Дионисию, ибо тогда ты только устно слышал о нем в этой обители, а потом в пустыни от преподобного инока Никодима, боголюбивого пустынножителя, подлинно уверился о нем, как и твоя повесть истинно свидетельствует об этом. И теперь твое блаженное сердце разгорается божественным огнем и не подверженной забвению любовью, если ты снова хочешь слышать от меня об этом преподобном муже. Я же, окаянный, хотя и пребывал у него в келье, но, обладая железной душой и окаменелым сердцем, не воспринимающим его речей, выполнял только на словах то, что он мне повелевал, а в сердце моем, как в дырявом сосуде, его повеления не удерживались. Теперь же, хотя я и послал свое писание твоей любезной душе, просимое тобою, но я знаю, что <это послужит> на осуждение души моей и на обличение всего моего дурного и слабого жития, когда ты соблаговолишь прочесть это и скажешь мне: «Столько лет пробыл у такого святого мужа и о благочестии его повествуешь другим, так почему, скажешь, ты не следуешь по его стопам и сам того же не совершаешь?» Сознание этого подавляет меня, и сердце трепещет, смущаемое неспособностью решить: поскольку ты меня просил, то боюсь греха умолчания, сказать же правду — стыд лицо мне покрывает, укоряет меня своя совесть, как я уже и прежде говорил. Но однако я повиновался твоему богоугодному пожеланию: все, что я вспоминал и насколько смог, то и записал, но простыми словами и без искусных описаний. И повелел я вручить это в честные твои руки; и прошу тебя, если где-либо я погрешил по забывчивости или по неразумию не описал, тогда ты сам исправь; или если другие полнее меня сообщат тебе, ты дополни, а за недоделки мои не укоряй, ведь забывчивость свойственна всем людям; и не удивляйся простоте слога, так как я не был в философских училищах, да и грамматическому искусству не обучался. Ты же, о богомудрый, если пожелаешь, потрудись над этим <писанием>, насколько наставит тебя Святой Дух и привлечет тебя к святому любовь Божия. Ибо, если бы ты меня не наставил на это, я бы не посмел на такое решиться и не стал бы надеяться на твою великую любовь к преподобному, что ты сможешь и слабые мои словеса облагородить ради любви к святому; тогда бы я даже и не помыслил приступить к письму из-за двух соображений: оттого, что считаю это дерзновением, особенно же из-за незнания и неумения своего. 0 прочем же я умолчу, на Бога уповаю и начало такое положу.
Глава 1. О рождении святого
Сей преподобный отец наш архимандрит Дионисий родился в городе Ржеве у отца, называемого Феодором, и матери Ульянии, имя же ему при святом крещении дано Давид, на память преподобного отца Давида Солунского. Через некоторое время его отец со своей супругой переселились в город, называемый Старица, взяв с собою и сего отрока. Его отец принял там должность начальника Ямской слободы. А о добродетельном житии этого отрока нам поведали иноки сей честной обители — Гурий Ржевитин и Герман книгописец Стариченин, у них же, сказали они, и грамоте научился; к тому же свидетельствовали о нем его келейный старец Сергий и слуга по имени Никита Кучин и другие, жившие там же, — что были у него от младенчества великая кротость, смиренномудрие и простота сердечная — выше человеческого обыкновения, и не внимал он детским играм и забавам, но всегда знал он страх Божий и учению внимал усердно, будто такое смирение даровалось ему от самого Бога; и ревновал он о добродетелях постоянно в своем сердце, не ставя ни во что все, что принадлежит миру сему, но подвизаясь <в делании> добрых дел, желая тем сподобиться <стать> жителем Царствия Небесного, так что и его духовный отец, по имени Григорий, дивился его глубокому смирению и здравому уму. Он распознал внутренним взором, что будет на нем благодать Святого Духа, и говорил своим духовным детям с удивлением: «Смотрите, — говорил, — чада мои, на этого сына моего духовного, он когда-нибудь будет нам отцом». Но за таковое свое смирение и кротость он терпел оскорбления от своих сверстников, принимал много укоров и неприятностей, еще же и телесные раны от них получал, поскольку, как обычно бывает с резвыми детьми, играя и насмехаясь, набрасывались они на благоразумного отрока с криком, когда били и пихали его кулаками, когда наносили удары святому, держа в руках жгуты из грубого холста, и причиняли ему разные пакости. Сей же незлобивый отрок претерпевал все это с благодарностью, будто не приняв никакого зла, отходил от них, держа постоянно на устах своих имя Господне и сохраняя в сердце своем страх Божий, не желая никому воздавать злом за зло и вверив всю свою жизнь Творцу своему и Спасителю Богу.
Когда он научился грамоте и стал взрослым, по настоянию своих родителей, хотя и не стремился вступать в брак, взял он жену, именем Вассу, и стал он родителем двум детям, Василию и Козьме. Потом за свое благочестие он был удостоен священнического сана, став служителем в церкви Богоявления Господа нашего Исуса Христа в деревне Старицкого монастыря, названной Ильинское, отстоящей от города Старицы в двенадцати верстах. За шесть лет его жена с детьми переселилась из этого мира на тот свет. Он же больше не стал долго пребывать в мирской жизни, оставил свой дом и пришел в город Старицу в Богородичный монастырь. И стал монахом, заботясь о спасении своем, как привык еще с юности своей.
дивясь его высокому росту, потому что не было другого такого, и красоте лица его, смутился внутренне, подумав о нем греховно, и, глядя на юное его тело, ведь он был еще молод годами, сказал ему некие неподобающие постыдные слова, какие не только монахам, но и мирским людям недостойно слышать. Он же, услышав это, ничего смущающего <душу> не принял в сердце и не озлобился на него своим сердцем, но, вздохнув от всего сердца, залился слезами. И сказал ему с великим смирением, с кротким сердцем: «Да, брат, так <оно и есть>, как ты подумал обо мне; и таков я, грешный, как ты сказал. Бог тебе обо мне открыл; если бы я был истинный монах, то не бродил бы по торжищу этому и не скитался бы так между мирскими людьми, но сидел бы в своей келье. И прости меня, грешного, Бога ради, ибо у меня нет ума». Кроме этого сказал он и иные умильные речи, так что удивились все окружающие и умилились, слыша кроткие и ласковые его слова, и весьма пошло им на пользу смирение его. А на глумотворца того все закричали, называя его безумцем и невежей. А преподобный опять сказал им: «Нет, братие, это я безумец и невежа. А он словно от Бога послан, и слова его ко мне все справедливы — для укрепления моего, да не буду впредь по этому торжищу скитаться и пребуду в келии своей». И отошел от них. А тот глумотворец, познав грех дерзости своей, пришел и попросил прощения за свою дерзость, и многую пользу от него получил.
Немного лет спустя Дионисий стал в обители Пресвятой Богородицы в Старицком монастыре казначеем, а потом, изволением Святого Духа, избран и посвящен — посылается в тот же Старицкий монастырь в архимандриты, и пробыл там немного больше двух лет, как сам рассказал. Когда же он был в Москве, то его весьма полюбил святейший патриарх Московский и всея Руси Гермоген; и часто он с ним служил церковные службы, никогда не отлучаясь, так что патриарх Гермоген удивлялся его большому уму и энергии. Никогда он не отлучался от соборной церкви, и добрым своим житием и смиренной кротостью был для всех образцом. Многих других патриарх наставлял, указывая на него: «Смотрите, — говорил, — на старицкого архимандрита, как он подвизается, никогда не отлучается от соборной церкви, и всегда так же присутствует на царских и всей земли соборах.
Ибо тогда, за грехи наши, стояло время мятежное, Московское государство находилось в осаде: вор, назвавшись царевичем Дмитрием Ивановичем Углецким, стоял с польскими и литовскими людьми и с русскими ворами за 12 верст от Москвы, в вотчине Троице-Сергиева монастыря, в селе Тушине, замышляя и устремляясь на завоевание столицы Московского государства. Прочие же все города и всю Русскую землю они едва не всю одолели. И не только среди простых <людей>, но и во многих княжеских и боярских кругах было великое смятение в Московском государстве; и разделился весь мир, особенно среди благородных, надвое: брат с царем Василием на Москве в осаде, а другой с вором в Тушине; или еще у многих: отец на Москве, а сын в Тушине. И так сходились на битву всякий день, сын против отца и брат против брата. А в Москве народ, придя в безумное смятение, собираясь часто, выступал против своего государя и царя и великого князя Василия Ивановича всея Руси, с великим шумом крича непристойными словами на помазанника Божия, предсказывая злополучие, намереваясь царский посох из его царских рук похитить и с царского трона свести.
Сей же архимандрит Дионисий оказывался всегда с патриархом на таковых сборищах у царя Василия, во всем способствуя самодержцу и патриарху и увещевая народ со многими слезами и воздыханиями, так что многие удивлялись успокоительному его увещанию силой Божественного Писания и многим слезам. В некое время приверженцы литовские, московские злодеи, вывели святейшего Гермогена, патриарха Московского и всея Руси, на Лобное место, и, когда его вели, творили над ним всяческое поругание, били сзади, а иные бросали ему в лицо и в голову песок и мусор, и смрадную мерзость. А другие хватали его за грудки и трясли его жестоко. Сей же Дионисий в этих бедах ни на малость не отступил от патриарха, но все переносил вместе с ним и увещевал всех участников беспорядков с горькими слезами, увещевая их ссылками из божественных книг, чтобы отступили от этого злого бесчинства, — как об этом многие очевидцы свидетельствуют, удивляясь его смелости и уму; от иных же мы узнали <об этом> по <их> писаниям.
2. Об архимандричестве его в Троицком Сергиеве монастыре
лилось крови христианской, и случался проезжим великий грабеж. А имя преподобного чудотворца Сергия Радонежского было тогда очень прославлено; и кто на проезде помянет этого угодника Божия и скажется Сергиевым, и не только из его богоспасаемой обители Святой Единосущной Троицы, но и прочие, кто только имя его упоминал, — всех по дорогам пропускали сами воры и убийцы, проезжали без всяких помех в монастырь и из монастыря и всюду ездили, где хотели. Точно так же и сей архимандрит Дионисий, возвращаясь из Ярославля, проезжая по дороге к Москве со своими старцами, слугами и прочими, кто был с ним, Богом наставляем, ничего не зная о царском и патриаршеском повелении о себе, как напоследок, сказал нам сам: «Если, — говорил, — поедем просто так дорогою, то ограбят нас воровские люди или побьют до смерти; если же станем называться именем чудотворца Сергия, всяко спасены будем». И, проезжая оттуда дорогою, они назывались именем преподобного чудотворца Сергия, и миновали многие трудные и страшные места, и никто нигде <им> никакого вреда не причинил.
И проехав несколько дней, проделав немалый путь, когда еще не доехали они до обители Святой Троицы и преподобного чудотворца Сергия, за несколько верст встречает его слуга Троице-Сергиева монастыря и, увидев его, стал спрашивать у слуг его, какой властелин едет. Они же ответили, как и прочим говорили: «Троицкого, — говорят, — Сергиева монастыря старец из сел едет». Он же, зная старцев своего монастыря, возразил им и опять, во второй раз, спросил; они же сказали то же самое. А он сказал им: «Скажите мне правду, не тот ли это архимандрит Старицкого монастыря, ради которого я послан с грамотами от самодержца и от первосвятителя?» А когда сказали ему, что это он, тогда <слуга> вручил ему грамоты. Он же, прочитав, находит в них царское повеление и святителя спешно явиться в Москву, — а быть ему в Троицком монастыре в архимандритах. И облился слезами он, дивясь в себе судьбам Божиим, как ему и в голову не приходило, что уготовил ему Бог. И самодержцу это стало угодно по воле Бога.
И был Дионисий у самодержца, царя и великого князя Василия, и у святейшего патриарха Гермогена принял благословение и пробыл в Троицком Сергиеве монастыре в архимандритах двадцать три года и три месяца, заботясь о спасении стада словесных овец, паствы своей; в молитвах и постах он был тверд, к братии приветлив, к недовольным терпелив, к странникам дружелюбен, к нищим щедр, нелюбитель иметь много имущества, нестяжатель серебру и золоту, не желающий продвинуться по службе, во всем следующий благому обычаю самого преподобного чудотворца Сергия, усердно стремившийся идти по стопам его, того, которого возлюбил он с самого начала, избавляясь от бед его именем.
и нищепитатель, так что никто не уходил от его кельи с пустыми руками, не приняв благого подаяния и избытков его, или отходил бы грустным, не приняв приветливого слова, но все радовались душою и веселились сердцем, удивлялись незлобивому обращению его, так что никогда резкого слова не было слышно; но всех он наставлял с утешением к душевному спасению кроткими словами из Священного Писания; к тем же, кто совершал недостойное, он был скор в наказании. Но был милостив и скор на прощение, вспоминая слова божественного апостола Павла и Иоанна Златоуста, говоря: «Если, — говорил, — я свяжу на земле, Бог больше уже не свяжет». Поэтому он казался неумолимым к просителям.
Я, грешный, живший у него в келье шесть лет, и прочие семь братьев, проживавших в его келье, никогда не видели его с гневным лицом и не слыхали ничего обидного из уст его. Когда же что кому прикажет, говорил ему: «Если, — говорил, — хочешь, сделай так». Многие из нас пока не понимали чудного характера его, расслаблялись от такого повеления, отходя на свое место, полагая, по невежеству, будто волю ему дал, и не стремясь выполнить порученное. Он же, видя такое небрежение у братии, помолчав немного, звал к себе кроткими словами и говорил: «Наступает время, брат, сделать то, что повелено; иди и сделай», — и так всегда наставлял беззлобивыми устами.
в царские приходы или в пути. А правило его келейное было удивительно, как сам он говорил: «Келия устава, — говорил, — не имеет». И молебны он пел по статьям, шесть или восемь и болыпе, не только, как по обыкновению повседневно, Исусов и акафистный каноны, и <каноны> своей обители чудотворцев, и по обычаю дневные <каноны>, но и многим праздникам Господским и Богородичным, и великим святым, еще же и Октай на все восемь гласов, и Минеи месячные во весь год, и новым чудотворцам выпевая все службы, и из обеих Триодей, в какое время что положено, в своей келии в вечернем пении правила своего, с канонами вместе, не пропуская, вычитывал. И пусть никто не подумает, будто отлучался он от церкви и оттого служил в келье, нет, как я и раньше говорил, отнюдь не отлучался он из церкви.
А спал он так по обыкновению: за три часа до соборного благовеста и во время соборного утреннего благовеста приходил пономарь за благословением и приносил в фонаре огонь, <преподобный> же благословлял его рукой в дверях своих, повелевая ему благовестить <в колокол>, а сам, взяв у пономаря огонь, ставил свечу перед образом Пречистой Богородицы, возложив на себя малую мантию, преклоняя колени до земли и поднимаясь на ноги, и в то время, пока благовестят, полагая по триста поклонов; только в великие праздничные дни творя поясные поклоны. И по исполнении утренних поклонов, возложив на себя мантию и клобук, он будил нас, келейную свою братию, творя молитву и говоря: «Братия, время идти к заутрене». И сам шел к церкви с определенными на то сопровождающими; и, как завидят его звонари, перестанут звонить. Мы же, услыхав его отеческий голос, вставали и поспевали в церковь к началу, поскольку был у святого обычай в церкви: посидев немного после совершения начала, произнося псалом «Помилуй мя, Боже», дожидаться братии. И потом снова пономарь благословляется бить в доску к полунощнице; и после удара по доске <архимандрит> благословляет священника начинать полунощницу. И так всегда он в церкви первым обретался и братии дожидался, являл собою образец для всех. Все это я, грешный, видел своими глазами, потому что пребывал у него в келье.
Не могу же и об этом умолчать, но не похвалы ради, — о том, что сотворилось со мною, грешным, да и нет пользы хвалиться греховными болезнями, но особенно я похвалюсь милостью Божией, как я получил исцеление от <болезней> благодаря молитвам преподобного отца моего. Напали на меня тяжкие болезни за грехи мои; и побывал я на излечении у многих лекарей, и средств много потратил, а пользы никакой не получил, но, скорее, мои болезни одолели всех лекарей. Когда же я в тех болезнях потерял надежду на спасение жизни, то надумал просить милости о неисцелимых болезнях у чудотворцев Сергия и Никона; и пришел я к тем великим светилам в обитель, к пастырю и учителю, к преподобному сему архимандриту Дионисию. И все рассказал ему — о себе и о своем слабом и грешном житии, и о болезнях неисцелимых. Он же как родной отец посочувствовал мне и не только не погнушался мною, грешным, но и повелел мне жить вместе с ним в его келии, и как настоящий душевный врач сделался для моего ничтожества. И сказал мне: «Возьми из моего светильника масла», которое <находилось> у него в келии у молитвенного аналоя. И предписал мне помазать телесные язвы, которыми я страдал: «И будешь, — сказал, — здоров». Я же воспринял эти слова как из уст Божьих; сделал, как он велел мне, и с того времени молитвами его стал здоров от тех болезней и до сей поры.
А к оскорбляющим его братиям он был весьма терпелив, как бы ничего не слыша, молчал и не предпринимал никакого отмщения. Когда-нибудь потом, после многих таких оскорблений, обидчики, которые сами попадали в беду, прибегали к нему как к истинному отцу, с признанием о случившихся с ними напастях. Он же утешал их как своих любимых детей, заступаясь за них с большим усердием, от всей души, не поминая им прежнего оскорбления, как мы это видели своими глазами. И был он всеми любим за свое беззлобие, как и самому благочестивому государю царю и благородным его вельможам был весьма любезен за свое благонравие.
Он имел большое усердие в церковном строении, либо воздвигая церкви заново, либо обновляя иные после разорения; книги и кадила, и кресты, сосуды, епитрахили, ризы, стихари и прочую церковную утварь он заказывал и отдавал в церкви. Но еще и в запасе у себя он хранил немало утвари для украшения на церковные нужды; и если он узнавал, что где-то оскудели церковные запасы или кто-то, проезжая мимо, сообщал ему <подобное>, он брал заготовленное и с радостью щедро отдавал. У него было много нанятых им искусных мастеров, — иконописцев, и книгописцев, и швецов, и сребросечцев — они либо заново создавали, либо обновляли старую утварь на его келейные средства, так как ему от церкви поступало жалованье. К тому же и богомольцы, зная его заботу о устроении <церковном> и попечение о нищих, приносили ему неоскудную милостыню, не в пример прочим братиям. Он же, благоговейно принимая от них милостыню, хранил ее не за пазухой и расходовал ее разумно, а за приносящих милостыню в церковных и келейных молитвах день и ночь молил Бога о спасении их душ, поминая также и их родителей, — имея у себя в келии книжицу такую с записанными их именами; и в церковь ее с собой носил, прочитывал ее всю на Литургии. А милостынею не только бедные церкви он наделял, но обновлял иконы в окладах в обители Святой Единосущной Троицы из-за их ветхости, прибавляя своего серебра; также он переделывал в новые из ветхих церковные сосуды, добавляя <свое> серебро, а некоторые ковал новые и по придельным церквам по всем он поставлял вместо медных и оловянных сосудов серебряные, по всем троицким придельным церквам строил; также и в приписные монастыри, которые находятся под управлением Троицкого монастыря, преискусно все устраивая с помощью Бога. И за такое его благонравие все из благородных князей и вельмож его любили и помогали ему во всей его деятельности. Только властолюбцы, которые были вместе с ним соправителями, переполнялись к нему великой завистью и не только не помогали ему, но и многие пакости ему причиняли, и не по временам, но и повседневно оскорбляя его святую душу. Он же всем этим пренебрегая, радовался душой и веселился сердцем, постоянно имея Бога в сердце своем. И так и до конца жизни своей он не отступил от такого обыкновения строить церкви, и украшать церкви всякою утварью, и наделять <милостыней> нищих. Но и после его смерти остался преизлишек крестов, кадил, сосудов церковных и для шитья облачений шелковых тканей: камок, тафт, дорог и еще набоек, крашенин, полотен, — и в казну было взято то, что было заготовлено у него к церковному устроению.
— все это рассматривая бодрым умом и исполняя все с усердием, желая, чтобы ничего из этого по какому-либо небрежению не осталось неисполненным; и увещевал он любезными словами и наградами всякими, пищей и питием уставщика и головщиков, повелевая им с чистой душой совершать церковное пение.
И прибавил ему Бог к его благоразумию бодрость и силу свыше. Строение же и красота его лица и рост его телесный были таковы, что никого другого не было подобного ему в те годы: у него была длинная и широкая борода, достигающая до пояса; и волосы его бороды были густыми. И его, такого, все любили за непорочный и милосердный нрав. После того как его положили в гроб, некоторые из иконописцев начертали подобие его лица на бумаге. Очи же у него были радостные, в речах он был успокоителен, неустрашим был при учении <других>, и если и наставлял с кротостью, но говорил не лицеприятствуя ни перед кем; он сам пел на клиросе и читал статьи; и голос его был дивен: все слыхавшие его голос, поющий или читающий, веселились сердцем и радовались душой его сладкому голосу, дивясь, ибо имел он дар от Бога к прозрению. Внимая силе слов, читаемых им, любили <все> отца своего, утешаясь его речами, если он и тихое слово произносил на чтении или другое слово повелительное говорил, то и в задних углах, и в притворах раздавался его голос, ничьих ушей не минуя, и все слышали отчетливо его голос. Многим праздникам он дополнил во время своего архимандричества службы великие, то есть всенощные пения. И хлебы благодарения на всенощных, которые суть пять хлебов благословенных, уставил в Сергиеве монастыре. И на литиях воскресных Богородичны догматики на восемь гласов, творение преподобного Иоанна Дамаскина, вместе с Аммореевыми стихирами, повелел петь, ибо прежде него этого не было в Троицком монастыре. Также и прочие церковные чины установил по рассмотрению, Богом наставляем, помощниками себе имея Пречистую Богородицу и преподобных чудотворцев Сергия и Никона, источая беспрестанно слезы, призывая их себе на помощь.
И немалым было его подвижничество при молении Бога в заздравных молитвах о приносящих милостыню и о поминовении преставившихся. Было великое старание и во время соборной обедни: не имели права священники уходить в келии, если и в придельных храмах прежде служили раннюю Литургию, но к соборной обедне приходили, и все в алтарях по обеим сторонам стояли у стены в епитрахилях, поминая имена вкладчиков о заздравии и читая родительские синодики <за упокой>. И так повседневно заботами этого трудолюбца были поминаемы имена вкладчиков в заздравных и в заупокойных молитвах. Часто он и сам совершал Литургию и исполнял родительские поминовения, и выходил сам всегда к гробницам с кутьею и пел над ними положенное пение; и не пропускал ни одного гроба именитых вкладчиков, не исполнив обычных служб, одних ежедневно, других иногда. И потому он служил медленно церковную службу, так как во время приготовления святых даров он своими устами поминал многие имена вкладчиков. Церковнослужителям же это было тяжко, и они чинили ему много препятствий и дерзкими словами укоряли преподобного. Особенно же от уставщиков и от головщика Логина, да и от других клирошан бывали несказанные оскорбления преподобному, о которых не подобает и писать, зато следует удивляться благодушию и безмерному терпению преподобного, как он все эти поношения переносил с радостною душою, благодаря Бога, словно чадолюбивый отец, не имеющий зла на своих родных детей, — никогда не раздражая их, но постоянно увещевая их утешительными словами Божественного Писания, поучая и одолевая горделивых терпеливым поведением.
И однако хотя и не одобряли они подвиги и бодрость преподобного, но благодаря его благонравию и незлобливому характеру они не отступали от него и отовсюду стекались к нему в обитель. При его архимандричестве было много церковнослужителей, почтенных монахов, такчто и <число> священников доходило до 30, дьяконов же иногда до 15, а головщиков и клирошан на обоих клиросах по 27 на клиросе, а иногда и больше. И так церковь процветала при нем порядком и чинами церковными.
Поутру <преподобный> всегда сам обозревал братию, обходя по местам со свечою. Если же кто-то из братии не находился в церкви по болезни или по нерадению, он посылал за ними будильщиков посмотреть, повелевая и наставляя всех тихо, благоразумно, незлобивым образом и без ярости; и, если некоторые недомогали, о тех, как истинный врач, он проявлял попечение, душевное и телесное, повелевал их покоить и приказывал их опекать назначенным на то людям, пока не выздоровеют; а тех, кто сильно болел, тех посылал в больницу; так он заботился о душевном спасении каждого.
в меньшие праздники, когда шестеричные службы поют, ходили звонить клирошане одного клироса, того, на котором <в тот день> начальствуют. А мирских людей, к тому предназначенных, в то время не было, чтобы звонить в язычные колокола помимо монахов, только благовест в большой колокол благовествовался мирскими людьми. Также и из почетных служб старшие старцы ходили звонить с клирошанами и не считали это постыдным. Преподобный часто ходил с братиею на полевые работы и на огороды — сеять и сажать и урожай плодов собирать — в свое время между церковными службами. Он был очень трудолюбивый, и усердный, и старательный ко всякому доброму делу. И на соборе расправных дел он оказывался; и по его старанию подал ему Бог времена благополучные.
Хотя некоторые главенствующие и гордящиеся испытывали зависть к его милосердной душе, — как уже раньше говорилось, — они своим бесстыдством отнимали у него права и власть, которую емударовал Бог, и многие пакости причиняли ему, стремясь не дать воли на благое управление его паствою, но во всем противились ему по дьявольскому наущению. К тому же от этих мятежников творились многие ссоры с окрестными людьми в окрестности троицких сел, и не только с простолюдинами в городах и в селах, но и в государстве с высокородными людьми, или добиваясь денег через суд, ложно обвинив кого-то, или захватывая вотчинные земли и тяглых крестьян неправдою и ложной клятвой именем чудотворца Сергия, позабыв страх Божий; и не все это привозили в обитель чудотворцеву, а своим родственникам еще села и деревни строили и крестьян за ними закрепляли; они вели тяжбы под именем чудотворцевым, а сами наполняли свои руки и наделяли еще своих родных. Если же правду сказать, они вызвали великий гнев у самого праведного государя самодержца, когда брали в городах посадских людей государевых и переселяли их в монастырские слободы, надеясь получить от того выгоду, а монастырю от них никакой прибыли не было, кроме беды и тяжбы с посадскими людьми и с прочими. И так они упразднили честь и славу обители преподобных чудотворцев слабостью духа и корыстолюбием своим. Все это было крайне тяжело архимандриту Дионисию — видеть такое бесстыдство; часто обливаясь слезами, он говорил: «Так ли нашим светилам, чудотворцам Сергию и Никону, угодно, это ли наше монашество, если такое неправедное приобретается в дом Божий, если еще его именем судиться, а отсудив имущество, захватывать его и отдавать своим родственникам?» Они же не хотели того и слышать. <Преподобный> же, часто обливаясь слезами, не мог противостоять им, ибо их бесстыдство с помощью некоторых коварных пособников превосходило благонравный его обычай. И ничего другого он не говорил, кроме как только: «Да будет воля Господня, как он захочет, так и сотворит».
Такая беда тогда распространялась и бесстрашие, что и по дорогам бывало скорбно проезжим людям от наших монастырских слуг и крестьян, — одних били, других убивали и грабили; и не довольствовались тем, чтобы бить и грабить, но потом еще привлекали тех к суду и судебные повестки им предъявляли, и обвинительные записи с них брали в крупных суммах. А те дети боярские, что приезжали к ним в монастырь, и другие, из высокородных, слуг своих присылали с жалобами на обиды свои и на своих беглых холопов и на крестьян, — они давали им для видимости управные грамоты, и до того отсылали и холопов их, и крестьян в другие села, и деревни перевозили. А если приезжали с управными грамотами, то им показывали пустые дворы, и путешествие их оказывалось тщетным, вело их к разоренью, убытки их удваивались. И окончательно эту обитель приводили к последнему позору и к ненависти со стороны всего народа Российского государства, вельмож и простолюдинов. И с тех пор и доныне никто не доверяет вполне нам при решении спорных вопросов из-за нашего малодушия. Потому что путь судебных решений <принимался> не по правилам этой обители, а был взят из других обителей, правды ради, но правда их свернула на ложный путь, и не пожалели обители чудотворца Сергия, потому что они были посторонние; и не захотели они искренне присоединиться, от всей души, но, совершив только великий мятеж, разъехались по своим обителям, прочие же и насильно были отведены позднее, хотя и не хотели этого.
Архимандрит же Дионисий обличал их, болезнуя сердцем, но они не слушали его и не вменяли это себе во грех, но сурово нападали на него, желая его лишить власти, которую Бог даровал ему, чтобы стадо словесных Христовых овец пасти. Но всю честь и власть они переводили на себя.
Но мы так не говорим, и при том, что они дерзостью своею все это совершали, все благодетельное, что было в обители, сотворялось молитвами и подвигом преподобного, как мы видели это и написали, и не лживыми устами говорим о нем, без хитрого умысла. Хотя и многие скорби и напасти принял <преподобный> от тех ненавистников своих, но подвиг свой нисколько не умалил до конца своей жизни, как начал, так и кончил, а за делавших ему пакости он Бога молил день и ночь о прощении <их> грехов; и при его архимандричестве эта обитель молитвами его была Богом снабдима и изобильна всем, и никем не притесняема, как это вспомнят в этой обители многие, когда захотят сказать правду.
отняты были из-за самоуправства нечестия нашего. Денежные убытки, пошлины в промыслах монастырских, от которых монастырь Сергиев доход великий имел, и проезжие и невъезжие грамоты в чудотворцевы вотчины — все это порушено было, потому что много убытков платили истцам, которых прежде обидели. И плодов изобилие поуменьшилось, а конские и скотские падежи умножились, и во всем скудость против прежнего настала из-за грехов наших. Также и обиды великие, и несчастные случаи происходят. И проклятия многие, и обвинения невыносимые постигли нас, так что и уста наши не открываются, чтобы отвечать. И все это началось еще при них, тех самых, которые воображали себя тогда сильными, а после его смерти, сильные тогда, ослабели и помочь этому не смогли. У многих они тогда себе честь отбирали, а после него и свою собственную честь на своих головах не сносили и были с бесчестием и срамом переселены из той обители в другие обители, как уже раньше говорилось. И тогда они полагали получать прибыли монастырю малыми пенязями и алтынами или рублями, ныне же за грехи наши не успевают платить за те пенязи и алтыны, и рубли целыми мешками и тысячами. А в селах они тогда прибыль учинили по малодушию своему малыми бороздами и загонами пустой земли, ныне же не можем рассчитаться селами и населенными деревнями.
Говорю это не для того, чтобы возложить обвинения на свой монастырь, но, вспоминая наше тогдашнее малодушие, лучше бы нам было тогда не касаться мелких беззаконий, нежели ныне со стыдом и срамом отдавать в двадцать раз больше. И говорил я все это, вспоминая труды и заботы о том преподобного архимандрита Дионисия и подвизание его за правду, ибо всем понятно, что молитвами преподобного архимандрита Дионисия все способствовало тогда во благо, справедливости его ради, милостью Пресвятой Троицы и заступничеством Пречистой Богородицы и великих чудотворцев Сергия и Никона.
3. О устроении жития мирским людям
Не хочу я и том умолчать, что благорассудно устроил при себе этот благоразумный строитель: усмотрев, как плохо живут мирские слуги и служебники, проживающие, по распоряжению прежних властей, около монастыря неженатыми, не сохраняя воздержания и крепости телесной и целомудрия, — и в том был ущерб их жизни и большой вред душе, сей преподобный, поболезновав о том душою, приводил слова из Священного Писания: «Лучше, — говорил, — жениться, нежели распаляться». И, поговорив на соборе с келарем и с казначеем и с соборною братиею, изменил прежний устав, чтоб быть без жен, и повелел тем, кто может, целомудренно жить, а прочим всем позволил жениться и иметь свой дом по закону Божественного Писания.
по царскому обычаю <монастырским> властям дары-подачи. А в архимандричьей келье царские подачи принимал некий слуга по имени Иван Бабарыкин, родом стариченин, знакомый архимандриту еще прежде, часто пребывавший у него в келье. А тут дьявольским наветом соблазнился он обонянием тех яств и, отрезая понемногу от всех кушаний, наполнил блюдо и насытил свою утробу, и не ощутил в то время ничего дурного. Когда же архимандрит пришел в свою келью, тот Иван Бабарыкин взял у него клобук и мантию. И пришли к архимандриту гости. И архимандрит по обычаю предлагает гостям присесть, а Ивану Бабарыкину приказывает об угодном для гостей. А он, глядя на архимандрита, видит его рот будто шепчущий и руку, указующую, но ушами ничего не слышит. Архимандрит, укорив его, удивлялся, не подозревая его в наказании Божьем за его дерзость, возомнив его обезумевшим от пьянства, он приказал вывести его в задние сени, позвав на его место другого из входящих к нему.
гостей; и ничего он не услышал, только видел движение губ. Тогда он осознал в себе грех дерзости своей, чувствуя угрызения совести, ибо щедростью и добротою преподобного всегда накормлен у него подобными яствами с благословением его, ныне же сделался как алчный вор, дерзнув насытиться без его благословения. И стал он каяться со слезами в таком дерзновении. И когда гости ушли, тогда он припал к преподобным его ногам, рассказав про свой грех, прося прощения. Преподобный же, сильно наказав, простил его. Он же во многом наставлении ничего другого не услышал, только то же, что и раньше слышал из его уст, а именно: «Бог простил, больше не дерзай так делать». И ушел от него, радуясь. Такую повесть исповедал мне, недостойному, сам преподобный отец архимандрит, а потом и тот Иван то же нам сказал о себе, благодаря Бога и преподобного сего архимандрита Дионисия, как его молитвами был удостоен исцеления.
5. О исправлении Требников, и о страдании <преподобного> и прочих с ним, и о новоприбавленных словах, а именно об «огне»
По распоряжению благочестивого царя государя и великого князя всея Руси Михаила Феодоровича повелевается печатать книги, называемые Требники. Царский приказ о правке книг, с которых <заново> печатать, был адресован преподобному архимандриту Дионисию и старцам той обители Арсению Глухому, Антонию Крылову, черному дьякону Закхею, священнику Ивану, по прозвищу Наседке <который находился в то время еще под монастырем в слободе Клементьевой> и прочим с ними. Проводившие по царскому повелению разыскания показали большое усердие. Они нашли в прежних печатных Служебниках некие необычные слова, вновь добавленные, об «огне» — при освящении Богоявленской воды, — в молитве было сказано так: «Освяти эту воду Духом Твоим Святым и огнем». А в старых Требниках, пергаменных, рукописных, писанных лет за двести и больше, таких слов, как «огнем», не находится. После многих разысканий они принесли справку об этих словах и положили ее перед крутицким митрополитом Ионой и перед прочими оказавшимися в Москве властями: перед чудовским архимандритом Авраамием с товарищами, мало способными оценить <результаты> их разысканий. В то время, по грехам нашим, в Москве не было патриарха; еще не прекратилось, по воле праведных судеб Божиих, кровопролитие христианское, но еще более горькие беды и напасти православным выпали за грехи наши — нашествие врагов, польского королевича Владислава и всей их рады, проливающих кровь христианскую, как воду, близ стен города Москвы. Митрополит же и прочие московские <церковные> власти укрепились в зависти к святому архимандриту Дионисию и бывшим с ним; не стали ничего обсуждать об этом их разыскании, не пожелали созвать собор, — сказали, что <обвиняемые> впали в ересь. И осудили их всех в заточение, ни в чем не виновных, только сделавших выписки из старых переводов и принесших на разбирательство, а не на раздор. Архимандрита отослали в Кириллов монастырь, остальных же по другим обителям.
архимандрита наложили епитимию: сверх обычных служб по тысяче поклонов. По прихоти же разбойников и корыстолюбцев приказано было его мучить: 40 дней держать в дыму на полатех, поклоны класть. И подал ему Бог силу свыше, как он мне, грешному, сам сказал: выполняя назначенные ему правила и поклоны, он мысленно всегда говорил, что не свое, а приказанное он должен выполнять, но сверх приказанного он еще за себя от своего усердия по тысяче поклонов добавлял. Да еще мне, грешному, поведал: Был я, — сказал, — в келии там, и после утренней службы шли архимандрит спасский, и келарь, и братия от церкви к келиям своим и увидели, как из той кельи, где он находился, ярко светился белый дым и огненный свет из трубы, как бывает у каменных труб в конце топки. Монастырские власти послали спешно осмотреть все и запретить, если их топят без разрешения. Посланные, осмотрев все и не найдя ничего в печи, сообщили властям; и удивлялись всему этому. Преподобный же, поверив этому, порадовался душою, надеясь, что будет ему милость Божия. И вскоре потом он был освобожден святейшим патриархом Филаретом. А то в Требниках, что он рассматривал, что прибавлено «и огнем» некоторыми глупцами, и то святейший Филарет, патриарх Московский и всея Руси, по свидетельству вселенских патриархов, повелел впредь печатать, как архимандрит Дионисий с прочими старцами разыскал. А в тех Требниках, которые печатали при крутицком митрополите Ионе, и в прежних рукописных Требниках и Служебниках новодобавленные слова об «огне» приказал зачеркивать, и на полях против них приказал писать пояснение впредь для памяти и для знания истины всем понимающим. Он <Филарет> посылает архимандрита Дионисия опять в Троицкий монастырь. Он же, приехав в свой монастырь к чудотворцам, подвиги к подвигам прибавляя, радовался душою и веселился сердцем, что сподобил его Бог пострадать за правду. И снова был он всеми любим, как и прежде. Ненавистники же, которые клеветали на святого и в ересь истину переводили, были посрамлены, а потом и сами то же приняли и скончались в заточении. А освобождены были из заточения помощники правде старцы Арсений Глухой с товарищами, и поработали они на Печатном дворе у исправления <книг> много лет.
6. О некоем монахе, который оболгал святого дьявольским наветом
монаха, Рафаила именем, который был прислан под надзор от первосвятителя, обвешен железными веригами за некое бесчинство и крамолу. И он, бесом наставляем, стремясь избавиться от тех вериг, приходит к тому самому архимандриту, рассказывает за собой царево слово, велит быстрее сообщить о себе самодержцу и первосвятителю, имея в сердце своем тайный яд к святому, ибо знал про гнев первосвятителя на архимандрита по доносу от совластвующих с ним неких властолюбцев. <Преподобный> же, как беззлобивый агнец, не имея на совести ничего предосудительного, но видя ее чистой и непорочной, вскоре пишет о нем к самодержцу и к святейшему патриарху Московскому и всея Руси Филарету. Немедленно того монаха забирают к Москве, кроме того, и самого преподобного призывают на свидетельство, так как он возводил на праведного беззаконие и неподобным образом клеветал на святого. Но все его и слушать не захотели, зная его чистоту душевную. И все из братии опечалились, услышав клеветы на святого, и все свидетельствовали о праведном и чистом житии его. Клеветники же приняли возмездие за свое беззаконие, их отсылают в заточение. А <преподобный> снова отпускается в обитель Живоначальной Троицы, испытан бедами и напастями, как золото в огне, благодаря Бога и Пречистую Богородицу и преподобных чудотворцев Сергия и Никона, избавивших его от таковых напастей.
7. О терпении святого и страдание за вотчину чудотворца Сергия
И опять не унимается враг, видя, что святой побеждает его терпением и подвижничеством, благодаря Бога за частые напасти, как не принимая ничего, отдаваясь на волю Божию, внимая глубочайшему смирению; и многими сетями <враг> опутывает многострадальную его душу и вновь большие пакости делает преподобному. В той обители <был> эконом, гордый и властолюбивый, мало страха Божия было в его сердце. Позавидовал же враг, желая преподобному сделать пакость, чтобы хотя бы склонить его ко лжи. Имел этот эконом у себя родственника, и просит он у отца царева, святейшего Филарета, патриарха Московского и всея Руси, сделать обмен своей купленой пустой вотчины, имеющей только густой лес, на чудотворцеву Сергиеву вотчину, назвав жилую пустой. И по его прошению присылается к архимандриту от первосвятителя грамота, писана так: «Будет такова вотчина, как назвал он в своей челобитной, тогда — сменить вотчину Сергиеву на купленую его пустошь». Архимандрит же, узнав, что старая чудотворцева вотчина была не пуста, но имела много жильцов и строений, и не желая повредить своей душе, кроме того, и вся братия опечалилась об этом деле, — архимандрит захотел написать обо всем этом к царю и первосвятителю. Тот же <эконом> подолыцается к преподобному, приводя многих честных людей и умоляя его не писать о том, чтобы не вызвать гнева у самодержца и святителя. Он же, незлобивый, не заметив в нем тайного коварства и особенно же поверя защитникам его, отказывается писать обо всем этом, договорившись с ним на словах, что «приехав, — сказал, — в Москву, вместе о том доклад сделаем без вражды», надеясь на твердость в слове, внимая своей душе.
<Эконом> же, бесом подстрекаем, позабыв твердость слова и защитников, которых он перед <преподобным> представлял свидетельствовать правду, выпускает из своего сердца смертоносный яд, засылает своих друзей и сообщает первосвятителю злокозненные речи против преподобного, будто он ни во что не ставит царские и святительские повеления, и прочие злые подобные речи; клеветами многими оговаривал, стремясь изгнать преподобного не только из обители, но стараясь его погубить. < Преподобный> же не укреплялся ничем иным, только уповал на Бога.
<об этом> не узнал от него, кроме одного отца его духовного. После большого наказания от первосвятителя преподобный возвращается снова в монастырь к чудотворцам, благодаря Бога за многие искушения, словно нисколько не пострадав, радуясь душою, и от тех властолюбцев и до самой смерти всегда принимая беспрестанно укоры, и обиды, и поругания, и оклеветания; сердце его как стрелами повседневно бывало пронзено, но никогда не было ими уязвлено это сердце нисколько, благодаря его глубочайшему бесконечному смирению; и всегда он был радостен лицом, и глаза его радостно <смотрели> на всякого <человека>, перед ним всегда был помогающий ему Бог.
А тот эконом тайными доносами клеветал на преподобного сего архимандрита Дионисия и возводил на него множество непристойностей; потом и такое солгал, будто <Дионисий> помышляет взойти на патриаршество. И до такой степени взялся он безумствовать, что из-за какого-то спора на соборе при всей братии, не устыдившись предчестным его лицом, бил его своею рукою по щекам и с бесчестьем отослал его в келью, и четыре дня его не выпускали из кельи, даже на церковную службу не выпускал; и никому нельзя было войти или выйти из его кельи. Все это стало известно благоверному государю царю, и его державной властью отец Дионисий был освобожден. И потом, когда самодержец был в обители, и в присутствии всех людей велось расследование, отец Дионисий все взял на себя и представил всех своими доброжелателями и сторонниками, признав повинным во всем одного себя; и обратил царский гнев в царскую милость, и привел всех присутствующих вместе с царем в удивление. И самодержец до конца его жизни больше не верил клеветникам и сплетникам, порочащим его.
8. О Дорофее иноке и о строгом житии его
Поведал мне тот же отец мой архимандрит Дионисий о своем ученике по имени Дорофей, бывшем у него в келии, как строго было его житие, что никогда он не отлучался от соборной службы: выполнял пономарскую службу в церкви чудотворца Никона, а потом еще на соборную службу поспевал, так как он же был канонархом великой <соборной> церкви и выполнял обязанности книгохранителя, и все делал безотказно. За это он получал много упреков от братии, но не противился <им> по крайнему смирению; он выполнял еще келейное правило выше человеческих возможностей. Такая сила даровалась ему самим Богом за молитвы сего преподобного; ежедневно он читал всю псалтырь и понуждал себя класть по тысяче поклонов сверх общего правила вместе с архимандритом в келье; еще же между тех <дел> он переписывал книги; и много книг он оставил после себя своей руки. Сон же его был очень краток, и не спал он никогда лежа, но дремал сидя за своим рукоделием; а еда его — небольшой кусок хлеба или ложка толокна, и то не каждый день; и таким постом он изнурил себя, так что внутренности его повредились, и живот присох к хребту.
«Чтобы ненароком не повредилась от долгого голодания крепость твоя телесная, — сказал, — и не принял бы ты безвременную смерть». И когда стал изнемогать телом этот инок Дорофей, в то время архимандрит готовился ехать к самодержцу; и уже хотел он было выйти из своей кельи, став в сенях на молитву, намереваясь благословить братию, а тот Дорофей немощный вышел к нему за благословением, прося последнего прощения. «Уже, — сказал, — время мое приходит, и смерть близится». «Об одном, — сказал, — скорбит мое сердце, что ты уезжаешь отсюда, и я не сподоблюсь погребения от твоей преподобной руки». Преподобный же сказал ему как бы в шутку со строгостью: «Будь жив до моего, — сказал, — приезда и не наделай того, чтобы умереть, пока я не вернусь от самодержца; а тогда умрешь, и я тебя погребу, если Господь допустит». Он же сказал: «Воля Господня да будет; как хочет, так и сотворит».
Архимандрит, побывав в Москве у самодержца, снова возвращается в обитель Святой Троицы и к чудотворцам; когда же он вошел в сени своей кельи, повторяя обычные молитвы, подавая братии благословение, тот Дорофей опять выходит к нему сам, совсем немощный, прося благословения у него, особенно же прощения. <Дионисий> благословил его и простился с ним, и пошел в церковь, облачился в ризы, намереваясь отслужить молебен за царское многолетнее здоровье, как обычно бывает в обители Святой Троицы и чудотворцев Сергия и Никона по приезде <духовных> властей. И прежде чем ему начать молебен, он был оповещен, что инок Дорофей отошел к Господу. Он залился слезами и после церковной службы совершил погребение его со всем собором; и все благодарили Бога, давшего такую благодать просящим у него с верою.
Многие прочитали это повествование и, не зная жития <Дорофея>, усомнились и говорили: «Невозможно быть человеку в таких подвигах». Я же, убогий Симон, слышал это и послал это описание в Москву к ключарю соборной великой церкви Ивану по прозвищу Наседка, свидетелю Дорофеева жития и собеседнику, и сострадателю архимандрита Дионисия, о котором и прежде упоминалось: он подвизался с ним вместе при правке Требников. Когда этот Иван прочел <описание>, то написал мне следующее: «Я, многогрешный Иван, знаю об этом Дорофее, истинно все так именно было, как ты здесь написал, господине мой, ты же, отче честный, еще тогда не был у Живоначальной Троицы в монастыре. А что я, грешный, знаю об этом старце Дорофее, то я тебе здесь ясно пишу без лжи, что видел своими глазами, так именно у тебя написано. А что не написано у тебя, пусть будет тебе, честнейшему господину, ведомо, — я в архимандричьей келье много раз ночевал и писал много документов по духовным делам и грамот от властей для объединения земли; и про то знают Алексей Тиханов и иные подьячие. А про того старца Дорофея строгое святое житие достойно слушать рассказы. Я, бедный грешник, после московского разорения вскоре пришел в дом Пресвятой Троицы и застал того старца Дорофея за полтора года до его смерти и видел его все время больным; а болен он был не болезнью, его болезнь была у него от жестокого поста и от болыпой жажды; и ноги его опухли от стояния на службах, вверенных ему. Да еще архимандрит Дионисий давал ему денег, да и одежды, и полотенец, и платков. И тот Дорофей по Дионисиеву приказу разносил все это больным всяким и раненым людям, и замученным различными муками у врагов. И архимандрит постоянно обязывал его навещать больных, пострадавших от мучений или ограбленных; и тот Дорофей не только по архимандричью повелению исполнял все это честно, но даже и не вдвое <больше>, а гораздо болыпе исполняя Божьи заповеди, — всегда ночью все с больными, и с нагими, и с увечными беседуя и сообщая все обо всех архимандриту, принося пользу и добро бедным и немощным. Я слышал это от братии его, иноков, которые видели его труды и поведали мне о нем клятвенно, о разных трудах для бедных, и все творил он втайне. И много раз они замечали: не ел он и не пил то три дня, то иногда и четыре и болыпе; и они между собою считали дни и так говорили: „Уже пятый день прошел, а когда-то уже и седьмой день прошел, и не удалось нам заметить, чтобы он прикоснулся к какому-либо сосуду или посмотрел на что, и от этого получил он серьезную болезнь". А однажды я, несчастный, видел, как насмехалась над ним при мне его келейная братия, что шатает его и к стенам, и к печи. И был среди них спор. Одни говорили, что это святой, а другие — что он дурак. И я, бедняга, смеялся с ними же. А отец Дионисий, только взглянув на мою гнусность, ничего мне не сказал, но я, проклятый, задумался о том <внимательном> его взгляде. И позднее вел духовную <с ним> беседу, и дошло даже до слез; и захотел я, чтобы мне узнать, что означал тот его взгляд. Дионисий отец ответил мне: „Нет тебе пользы в этом, ты мирянин, знай себя". И я, грешный, больше об этом не спрашивал более десяти лет. А когда взяли меня, грешного, жить в Москву, то во время приезда архимандрита мы сидели у его святейшества за духовной беседой, и он меня спросил о некоем деле, в котором он пострадал от своего эконома; и я напомнил его преподобию ответ его ко мне по поводу Дорофея, его отказ, и понял вдруг, что обиделся отец мой на меня <тогда>; поклонился я ему в слезах, прося у него прощения; он же слегка улыбнулся и благословил меня рукою и сказал мне: „Я скажу тебе об этом, но послушай меня, больше не спрашивай монахов о делах иноческих, и вам, мирянам, и нам, инокам, большая беда открывать тайны; сказано об этом: «Что в тайне творит правая рука, того не подобает знать левой руке»”. И замолчал. И я, грешник, всячески добивался, чтобы мне узнать, за что он сердится на меня. Когда он увидел, что я докучаю ему, он стал меня поучать так: „Вы, миряне, если услышите о чернецах что-либо дурное, вы их осуждаете и укоряете, а это вам грех; а если что услышите доброе и полезное, и тому не подражаете, но только хвалите этого <человека>, а из-за вашей похвалы подступают к нам злее бесы, чтобы ввести нас в надменность и в гордость или затаиться нам, чтобы наше дело было вам неведомо; и тем самым дьявол приведет нас к лености и ко всякому небрежению; и лучше нам, если никто нас не знает и дьявол нападает на нас меньше”.
И я, грешный, сказал ему: „Я, государь, хочу знать не о вашей жизни, но о себе: что ты подумал обо мне, безумном, когда взглянул на меня". И сказал он мне: „Не сердись, вы высмеивали святого мужа, и вам это грех всем, что не по-вашему он жил и всегда морил себя постом; а мне известно о нем, что он не ел ничего не только неделю, но часто и девять, и десять дней ни ложки воды не пил, а в <церковных> службах всех он ходил по заповеди нашей — и наг, и бос, и голоден, и холоден, да еще не умываясь, — не мыл ни лица, ни рук, как указано. И как ходил за больными, не смывая смрад и гной со своих рук и с одежды, и тем вытирал свои глаза и рот. А когда был молод, его всегда мучили блудные помыслы. И из-за этого он сопротивлялся мысленным врагам голодом или жаждою все время, а омовение и лица, и очей, и груди, и рук было всегда слезами, и тем он умывался и отходил к своим добрым делам. А та ваша насмешка была для меня тогда болезненна”».
<Архимандрит> не поддался на его уговоры из-за нетвердой жизни того старца. Те же, сговорившись, снова пришли к <преподобному>, говоря лживо: «Необходимо проститься с мертвецом, которого везут мимо, он нам свой». Архимандрит стал наставлять старца. Они же все это отвергли, надо всем посмеялись; отошли, насмехаясь, будто перехитрили архимандрита. И обезумели, выпив много вина, убили там слугу монастырского по имени Томил Яганов. И привели их вместе с мертвецом, которого они раньше нарекли своим, ибо они своими руками его убили. Так приняли они возмездие за свой обман и непослушание.
10. О преставлении преподобного архимандрита Дионисия
Когда же пришло время преставления преподобного нашего отца архимандрита Дионисия, время переселиться из земной в загробную жизнь, — <как> поведали те, кто присутствовал при его смерти, — тогда он от церкви нисколько не отлучался, как и прежде, привык, будучи уже очень немощным. Накануне своей смерти он сам служил обедню и, выходя к вечерне, и к заутрене, и к обедне в тот самый день, не хотел сократить свой подвиг. В тот же день, когда подошло вечернее время, в самый благовест, он, встав, надел на себя клобук и мантию, намереваясь идти в церковь. Братия же, бывшие там, не давали ему выйти из его келии, ибо полагали, что от лица <его> исходит пот <смертный>. Он же, видя себя уже окончательно изнемогающим, просил о схиме; но некоторые, опасаясь первосвятителя, не стали разрешать ему принять схиму. И вскоре они послали доложить <патриарху> с грамотами, и тотчас увидели его <Дионисия> в изнеможении, желающего принять схиму. И, приступив, священники и диаконы начали налагать схиму, он же едва стоял, изнемогая от болезни. И, в то время как еще не довершили несколько молитв, <Дионисий> сел на своей постели и, благословив рукою некоторых монахов из братии и перекрестив свое лицо, возлег на своем одре, смежив очи и сложив сам на груди свои руки, предал душу свою в руки Господа, оставив по себе много плача и сетований братии. Святейший патриарх Филарет повелевает привезти тело его в Москву; и после отпевания привезли его в монастырь, в котором он поработал. И был погребен в 7141 <1633> году в день 10 мая.
<святого>
<жил> священник Служней слободы по имени Феодор, которого преподобный любил за его благонравие, кроме того, он был ему свояком. Священник, услышав, что архимандрит изнемогает, побежал к нему спешно, желая принять у него последнее прощение, но не успел, ибо уже предал он душу Господу. И, плача неутешно о своем отсутствии, что не оказался там, ушел он к себе домой, плача и рыдая. После этого он видит во сне архимандрита, о котором постоянно скорбел. А видение было таким: слышит он опять, как говорят ему про преставление архимандричье, как и раньше, и он как наяву спешно грядет, стремясь желаемое от него благословение и последнее прощание принять, и, представ перед ним, видит, что он многих благословляет рукою. И он подходит между другими, наклоняя голову свою к благословению, и, ничего не получив, снова наклоняет перед ним свою голову, требуя благословения. <Преподобный> же сказал ему тихо: «Зачем ты стараешься, кто благословения просит, <тот> здесь остается, а ты, — сказал, — и сам вскоре за мною будешь, больше не затрудняй меня». Он же, проснувшись, ужаснулся, и, придя в себя, рассказал о видении некоторым из своих близких, и через восемь дней и он отошел к Господу.
Был в обители Святой Живоначальной Троицы и преподобных чудотворцев Сергия и Никона священноинок, бывший прежде архимандритом во Владимире в Рождественском монастыре, по имени Перфилий, который был пострижеником и учеником этой честной обители; прежде он проживал в одной келье с преподобным архимандритом Дионисием, во всем подражая его житию от чистого сердца. <Перфилий>, узнав о преставлении его, сильно опечалился разлукой с ним, вспоминая его непритворную любовь к себе, особенно же зная о богоугодных подвигах и многотерпеливом незлобивом правиле жития его, что не дожил он до полной старости, приняв повеление праведных судеб Божиих преставиться от земной жизни к вечному покою. Он не мог удержаться от слез, помня о нем неотступно в сердце своем, поминая его многострадальное терпение, ибо много раз был оболган он перед царем, особенно же оклеветан перед первосвятителем, то в заточении, как уже прежде говорилось, то в епитемиях, — ничего дурного не сотворив, — но страдал всегда за правду, да еще и от своих соправителей принимал часто оболгания, укоры и наговоры.
<правду> о <святом>, получил ли он воздаяние за свое многострадальное терпение и подвижничество. И, размышляя так долгое время, молит он Владыку Христа открыть ему это, как об этом он сам сказал мне, грешному. И после долгих молитв видит он во сне любимого им архимандрита Дионисия в прежнем облике, сидящего. Обрадовался он и припал к нему, думая, что это наяву и он жив; но затем, вспомнив, что он уже отошел к Богу, наклоняя перед ним свою голову, просит <он> благословения, говоря ему с радостными слезами: «Господин мой, архимандрит Дионисий, поведай мне, обрел ли ты благодать от Всемогущего за такое свое многострадание и за большие подвиги?» Он же, как наяву, благословил его, рукою осеняя, и сказал, утешая его: «О, Перфилий, радуйся со мною, потому что я принял благодать от Бога». <Перфилий> же, проснувшись, ужаснулся и, понемногу придя в себя, рассказал многим, благодаря Бога. Потом и мне, недостойному, поведал. Вскоре этого священноинока Перфилия по повелению самодержца забирают из его обители и посылают архимандритом в Псков в Печерский монастырь; потом он был взят оттуда в Москву в Андроньев монастырь. И там он умер, прожив свой век в добром устроении.
13. О видении святого некоей инокине
Некогда я, недостойный, был послан самим преподобным отцом архимандритом Дионисием и келарем Александром в качестве строителя в монастырь на Алатырь, который находился под их паствою, и стал я там пребывать. А по воле праведных судеб Божьих я там осиротел, лишившись преподобного отца архимандрита Дионисия; когда он переселился из здешней жизни в вечную обитель, я там не был, а <был> на Алатыре, как сказал раньше. И напала на меня беда неискупимая из-за оклеветания меня некоторыми злокозненными людьми перед первосвятителем. И, до того как была подтверждена моя < невиновность>, я был предан немилосердному мучителю для взыскания тысячи рублей по челобитью городских и уездных людей; прежние строители обидели их, а я был отдан им вместо них всех, до меня бывших, хотя был ни в чем не виноват пред ними. И я, недостойный, от таких напастей нестерпимых оказался в глубокой скорби, особенно же из-за моего сиротства, то есть потери отца своего, на которого и надеялся в этих обстоятельствах как на своего помощника. И потерял я уже надежду остаться в живых, не имея ниоткуда помощи, так как и сами власти не смогли пособить, ибо ярость первосвятителя была сильнее многих ходатаев. И многие, братия и мирские <люди> в чудотворцевой обители, видя меня во внезапной беде, роптали на тех, из-за которых я был предан, но помочь все не знали как, боясь быть преданы смерти.
Богу и Пречистой Богородице и преподобным чудотворцам Сергию и Никону; особенно же призывала она на помощь преподобного архимандрита Дионисия, склоняясь на мысль, что и живому станет она молиться о помощи страдающему безвинно. И в частых молениях видит она во сне, как наяву, храмы высокие и преукрашенные, несказанно <прекрасные>, и многих святителей в святительских одеждах, поднимающихся по лестницам в те храмы, которых она не знала, — и ко всем она припадает, прося помощи злостраждущему. От других же она слышит: «Жди, — говорят, — архимандрита Дионисия, он вскоре идет к Небесному Царю служить». И, долго простояв в ожидании, видит она архимандрита Дионисия, приближающегося к тем лестницам, в полном святительском облачении, с двумя дьяконами, — и припала она к преподобным его ногам, принимая его за живого, прося в слезах помощи беспомощному. «Вспомни, — сказала, — того, кого ты любил, а теперь он сильно страдает и не имеет ни от кого помощи». Он же коснулся ее рукою, велел подняться, говоря: «Не печалься, будет ему милость Божия и избавление от таковой напасти, а от меня вам благословение». И, благословив ее рукою, отошел от взора ее той же лестницею вверх. Она же, проснувшись, была радостна и рассказала все сыну своему, именем Михаилу. Услышав <ее рассказ>, он его записал, принес мне эту запись, когда я приехал по освобождении молитвами преподобных.
Многие, кто слышал обо всем этом про отца архимандрита Дионисия, радовались душою, другие же сомневались и впадали в неверие, как и сам эконом той обители <из-за которого преподобный тогда переносил многие беды и напасти, от его властолюбия, как я и раньше говорил>, он был охвачен недоверием и не придавал значения услышанному, еще и другим запрещал верить. Через несколько лет после смерти <преподобного> пишут к келарю Александру из Северного края, из Помория, Каргопольского уезда Кожеозерского монастыря старцы Феодосий и прочие старцы, Богом наставляемые на уверение неверующим. Писание же их таково. Был, говорят, у них около монастыря в пятнадцати верстах среди леса инок-пустынник, по имени Никодим, жил в хижине малой на непроходимых болотных местах — постриженик Чудова монастыря святого архангела Михаила и чудотворца Алексия митрополита, что в Москве; этот инок Никодим удалился в пустынь после явления ему чудотворца Алексия, еще до московского разорения, и пребывал в той пустыни на речке Хозьюге 36 лет, подвизаясь постом и молитвами. И, когда приспело изволение праведного Суда Божия, чтобы переселить его из мира здешнего к вечным обителям, присылает он какого-то из пришельцев к игумену и к братии, умоляя их взять его к себе в тот монастырь. И, когда так и сделалось, рассказывает он игумену и братии о явлении святого Алексея митрополита, с которым, сказал, <был> и другой муж чудный, с крестом; благословил его преосвященный митрополит рукою, а тот, другой, осенил его крестом, и поведали ему про отхождение его от мира здешнего в вечные обители. Он же спросил святого Алексия о другом, что с ним, потому что он знал самого святого Алексия чудотворца по образу, как постриженик его обители, другого же он не знал, того, что крестом его благословлял. Святой же Алексей сказал ему: «Это Троицкого Сергиева монастыря архимандрит Дионисий». Услышав это, он удивился, так как до того ни в мирской жизни, ни в монашеской он его не знал, и был удостоен видения его.
И в течение сорока дней опять неоднократно <оба святых> являлись ему, утешая его, говоря: «Вскоре с нами, — говорили, — у Бога на покое будешь». Через сорок дней после первого их явления к нему, он умер, душу свою предал в руки Божии. Потом мы слышали об этой повести спустя несколько дней по написании ее от инока того же монастыря Гедеона, который служил ему во время его смертельной болезни. Впоследствии постриженик того же Кожеозерского монастыря боголюбивый инок Боголеп Львов, который и побудил меня все это написать <бывший прежде царским придворным>, известил писанием обо всем этом святейшего патриарха Московского и всея Руси Иосифа, так как был там сам и поверил преподобному иноку Никодиму пустынножителю, слышал он все из уст Никодимовых и все записал.
15. О явлении святого на море донским казакам и о победе над турками
<все это> не забылось окончательно. Если кто ложь принесет, сам себе на голову привлечет <ее последствия>, если же кто придерживается истины, то истина сама сделает убедительным всякое праведное слово. Мы же как слышали, так и написали. Когда уже это писание о преподобном архимандрите Дионисии было завершено, по просьбе инока Боголепа, в том же 7156 <1648>-м году, вскоре после этого, неожиданно пришел ко мне вышеупомянутый слуга монастырский Никита Кучин. Он сообщает со слов инока Романа Базлова да слуги Василия, по прозвищу Львова, о приезде донских казаков и о поклонении их у гробницы архимандрита Дионисия. По его донесению их вызвали, и при расспросах они рассказали следующее. «Шли мы мимо церкви Никона <Радонежского> и увидели у гробницы архимандрита Дионисия трех человек поклоняющихся; мы спросили их: „Откуда вы знали архимандрита Дионисия, если гробу его кланяетесь?” Они же поведали нам, говоря в слезах: „Прежде он был нам незнаком, но большую помощь он нам оказал своим явлением на море против врагов. Уже говорили, что всем нам придется быть разбитыми турками, когда он явился нам; яркий свет сошел на нас, а на врагов наших напала тьма, и они ослепли. Мы были спасены явлением его и победили своих врагов. Ради этого мы и пришли поклониться, чудотворцам Сергию и Никону помолиться и гробу архимандрита Дионисия поклониться”».
И, выполнив свое обещание, они, благодаря Бога, пошли восвояси. Я же, написав об этом рассказе и весьма в том усомнившись, так как не получил об этом надежного свидетельства, смущался постоянно своими размышлениями, да не сочтется <рассказ> этот ложью. И в таких размышлениях прошло много времени. А в 7163 <1654> году сентября... день довелось мне побеседовать о деле духовном с ключником государевым, с Никоном Протопоповым, и он, словно Богом наставляем, спросил меня об архимандрите Дионисии и о житии его, приведя мне подлинное свидетельство о донских казаках, как они явлением его на море спаслись от безбожных турок. Сей Никон тех казаков кормил и потчевал по царской милости на государевом дворе. И ту повесть он достоверно слышал от них и сказал, что у него есть об этом рассказе записочка и казаков тех имена, и хотел прислать ту записочку.
16. Рассказ Петра Головина о чудесах святого
7157 <1649> года августа в 4 день пришел в обитель Святой Троицы помолиться и чудотворцевым мощам поклониться дворянин государев по имени Петр Головин. После молитв чудотворцам он пришел к гробу сего преподобного архимандрита Дионисия. И совершает у гроба его достойное поклонение, говоря архимандриту Андреяну, и мне, келарю Симону, и казначею Калиннику, и старцам соборным: «Был я, — говорит, — на государевой службе за Сибирью в отдаленнейшем городе на реке, называемой Лена, до которого от царствующего города Москвы добираются за три года. И там я услышал об этом архимандрите Дионисии, как с митрополитом Алексием, московским чудотворцем, совершают они вместе чудеса, и при посещении преподобного инока Никодима был, де, он вместе с Алексием митрополитом в Помории Каргопольского уезда в Кожеозерском монастыре». Мы же слышали это от него и удивлялись неизреченным судьбам Божьим, — что от такого дальнего города и края такую чудную повесть о нашем отце он принес — на уверение истины и на радость и веселие душам нашим и тем, кто постигает величие чудес, которыми Бог прославляет угодника своего, поборника истины и пособника правде, подвизавшегося в наши годы, и написали об этом памяти ради.
обители слуга по имени Федор Каменев, живший прежде близ его кельи и поработавший во многих поручениях у преподобного. И он поведал мне, когда говорил: «Сей святой архимандрит переселился из жизни здешней в вечные обители; и по распоряжению первосвятителя тело его отвезли в Москву для погребального отпевания. Его поставили в церкви Богоявления Господа нашего Иисуса Христа за Ветошным рядом. Случайно в то же время сильно болел некий вельможа, по имени князь Алексей Воротынский, его любил архимандрит Дионисий; и, когда тот вельможа узнал, что тело его находится в церкви, вспомнил он его любовь к себе и, зная о благонравном его житии, с верой посылает он отпеть над ним панихиду. И по окончании, когда принесли ему кутью, он вкусил ее и выздоровел молитвами святого». Услышав это, я это записал, да будут незабвенны чудеса этого святого.
18. Повесть инока Антония о чудесах святого
7158 <1650>-го года июня в 19 день поведал мне, грешному, и писанием отдельно известил меня инок той же святой обители Антоний, по прозвищу Яринский. «Плыл я, — сказал, — на монастырском насаде из Астрахани вверх с рыбой и с солью; и, когда мы миновали город Царицын, нас настигли пять человек донских казаков в малой лодке, за Денежным островом. Они умоляли нас, чтобы мы взяли их на работу на большое судно в охранники, как обычно бывает и на других больших насадах. Так мы и сделали по их просьбе, и в пути один из них поведал нам такую повесть. „Были, де, мы на море с другими казаками на войне, и принесло, де, нас волнами к каким-то островам, и нашему, де, старейшине явилась Святая Богородица с апостолами, с Петром и Иоанном, да с чудотворцами Сергием и Никоном; да с ними же, де, явился и третий инок неизвестный. Он же <казак> спросил чудотворцев, как наяву: вас, де, государей чудотворцев, знаю, этого же инока, которого с вами вижу, не знаю. И чудотворец, де, Сергий сказал ему: «Это троицкий архимандрит Дионисий». И предсказал ему быть побежденными от турок и «даст, де, Бог тишину, и вы, де, идите к берегу». И когда, де, старейшина наш поведал нам об этом явлении, вскоре турки нас разгромили, а иных побили. А мы, де, от того разгрома разбежались, а теперь по своему обещанию идем вверх и хотим помолиться в Соловецком монастыре”».
В 7159 <1651>-м году священник Феодор, <служивший> в церкви Пречистой Богородицы Казанской и святого пророка Ильи в Пушкарской слободе Троице-Сергиева монастыря, страдал смертельным недугом; он рассказал мне видение, которое видел 26 октября, на праздник святого великомученика Димитрия, в 9 часу ночи. «Лежал я, — говорил, — больной при смерти в своем доме, и явился мне архимандрит Дионисий во всем освященном облачении, а перед ним шел инок с горящею свечою; и говорил со мной архимандрит Дионисий, подняв меня за руку с постели; и велел тому иноку вести меня с собою в церковь, мне казалось, как наяву; и архимандрит своими руками ставил свечи перед местными иконами. А говорил он перед иконою Святой Троицы так: „Слава Тебе, Господи, что церковь святого пророка Ильи устроилась”. А мне, де, велел в тот час облачиться в ризы и служить молебен Пречистой Богородице чудотворной иконе Казанской и пророку Илье. И после отпуста архимандрит осенил себя крестным знамением, да и меня осенил. И в то время в церкви был шум; а я проснулся в своем доме и посмотрел на образ Пречистой Богородицы Казанской. А в монастыре, де, стали благовестить ко всенощной, и с этого момента я выздоровел».
стараний прилагал, чтобы устроить церковь Ильи <пророка> под монастырем, на месте, где она ныне поставлена, как мы слышали многократно из его уст. Он был усерден верою и молитвою, крепок в подвигах и часто выходил с крестным ходом, то молясь о дожде, то о вёдре, простирая молитвы за всех православных христиан об умножении плодов земных. Ради этого он заботился о постройке церкви Ильи пророка, но не довелось ему устроить это при своей жизни. Прошло несколько лет после него, и люди, или припомнив его старания об этом, или по его молитвам наставляемые Богом, стали приходить к властям с мольбой, чтобы был у них храм Ильи пророка. И архимандрит Андреян, и келарь Авраамий Подлесов, и я, Симон, бывший тогда казначеем, по всеобщему прошению воздвигли храм чудотворный иконы Богородицы Казанской вверху, а пророка Ильи внизу. И потому, думаю, совершилось явление преподобного архимандрита Дионисия в церкви, так как дело это пришло к завершению по его обещанию; и почему видение это было явлено священнику Феодору, а не кому другому, я думаю, что это потому, что он некогда за имя преподобного принял тяжкие телесные раны за одно слово, когда говорил: «Ныне, де, у нас не Дионисий архимандрит»; и за это сподобился посещения от преподобного. Следует же и уразуметь, что это видение случилось видеть на праздник Димитрия Солунского; и это, думаю, неспроста: когда-то раньше мы слышали от священноиерея Ивана, по прозвищу Наседка, вскоре после осады Троице-Сергиева монастыря, он жил тут в монастыре и служил Богу в порученной ему церкви чудотворца Сергия на воротах. Для телесного отдохновения он имел каморку в крепостной стене. Как-то он сидел снаружи, размышляя о настоящем времени, и мысленно рассуждал о пророчестве Иоанна Богослова из Апокалипсиса про жену и змея: «Какие, — говорил, — страны великие из православия впали в еретичество: Рим великий и все западные страны. А теперь, де, уже думаю, что и до нас дошло, и кажется мне — не быть уже и на Руси православию».
Так размышляя, сидя сгорбившись под оконцем, он сильно плакал неутешно. Вдруг он слышит, что кто-то, придя к оконцу тому, ругает его сильно и говорит ему многие укоризненные речи: «Кто ты есть, — говорит, — если думаешь, что не быть на Руси благочестию? А того, — говорит, — не знаешь, что за вас молит Бога чудотворец Димитрий Солунский, да Василий Великий, да и ваш чудотворец Сергий молит Бога за вас. И будет на Руси благочестие, как и прежде». Он, проснувшись, пришел в чувство, порадовался и, придя, рассказал <все> архимандриту Дионисию, он тогда был еще жив. И теперь мне кажется, что для того тогда священноиерею Ивану объявлены были голосом Димитрий и Василий Великий вместе с Сергием в молебниках за всю Русскую землю, ныне же опять на его памяти были явления архимандрита Дионисия сему священнику Феодору. Я узнал теперь, что брусяной храм чудотворца Димитрия Солунского был до разорения в Троицком монастыре у каменной церкви чудотворца Сергия, на воротах, слева от алтаря на входе против лестницы. А разобрана, сказывают, та церковь в осадное время, и та церковь в забвении и до сих пор. А что перед ним инок свечу носил, это известно: это был ученик его Дорофей, чье строгое житие свидетельствовал сам архимандрит еще при своей жизни.