Из «Истории Иудейской войны» Иосифа Флавия (перевод)

ИЗ «ИСТОРИИ ИУДЕЙСКОЙ ВОЙНЫ» ИОСИФА ФЛАВИЯ
 

Как была взята Иотапата

А Веспасиан со своим сыном Титом, пребывая в Птолемаиде, испытывал воинов и писал, каков каждый из них. Плацид же, который был послан вести войну в Галилее, желая добиться славы, устремился на Иотапату, столичный город Галилеи, укрепленный лучше других. Но не достиг того, на что надеялся. Ибо горожане, узнав об их наступлении, стали перед городом, изготовившись к бою, и, схватившись с римскими полками, скоро победили их, многих ранив и убив семь человек. Ведь не в обычае у них обращать спину, когда они терпят поражение, но отступают понемногу, так что бегство их оказывается незаметным.

противника и разведывать, не спрятаны ли отряды по лесам; за ними следуют латники, частью — всадники, частью — пехотинцы; и вслед за ними — путепроходчики, которые рубят лес и разравнивают дорогу в тесных и труднопроходимых местах, чтобы <воины> не уставали от тяжелого пути; за ними — обоз полководца и военачальников и всадники для его охраны; потом сам <полководец> с отборными <частями> конницы и пехоты, и за ним — ослы и мулы, везущие приспособления, при помощи которых они брали города; а за ними — предводители спир и военачальники, и при них — отборные воины; потом — значки, которые называют «орел», потому что это царь над всеми птицами, — он сильнее всех, и встреча с ним предвещает победу. И за ними следовали трубачи, затем — войско, разделяющееся на шесть частей, и далее — сотник, надзирающий за строем, и за ними — сторожевой отряд из всадников и пехотинцев с оружием, охраняющих задние ряды.

И все галилеяне, увидев их, ужаснулись, и многие начали раскаиваться. Те, что были при Иосифе, еще прежде, чем увидели, бежали с Иосифом к Тибериаде.

И преисполнились страха все тибериане, понимая, что не бежал бы Иосиф, если бы не потерял надежду. А он размышлял, каков будет конец иудеянам, и знал, что нет им спасения, если не покаются, а сам надеялся на прощение от римлян. Но однако предпочел умереть вместе с людьми, чем предать отечество и данную ему власть. И он написал иерусалимским властителям правдиво обо всем, чтобы они либо предпочли мир, либо прислали ему помощь.

Веспасиан же взял Гадару и окрестные села, не пощадил ни стара, ни мала, но всех предал мечу. И потом пошел на Иотапату. И услышал <об этом> Иосиф, придя туда из Тибериады, и укрепил силы иудеян. Кто-то сообщил Веспасиану о прибытии Иосифа, и он сразу, думая, что возьмет всю Иудею, если поймают Иосифа, поспешил послать Плацида с тысячей всадников окружить город, чтобы Иосиф не мог бежать. Сам же днем позже, собрав всю силу, пошел до полудня на Иотапату и с двумя полками пехотинцев окружил город, а всадников поставил за ними, преграждая им все пути.

Иудеяне же, выйдя, стали перед воротами. Веспасиан послал на них стрелков и установил пращи и все метательные орудия. Сам же с пехотинцами направился на высокое место, откуда можно было разрушить стены. Испугавшись, Иосиф сделал вылазку и с ним все иудеяне, и схватились с римлянами, и отогнали их. И рубились весь день, а к ночи разошлись. Тогда многие у римлян были ранены, трое убиты, а у евреев ранены шестьсот, а семнадцать пали.

мужей, и землю напоили кровью. Однако ни иудеяне не проникались страхом перед римлянами, ни римляне не падали духом, видя, как твердо укреплен город.

Ведь этот город весь стоит над пропастью, так что невозможно глазам человеческим измерить глубину; только с северной стороны небольшой приступ, потому что стены кончались, сходя к ущелью. Веспасиан же на преодоление твердыни города и силы иудейской призвал своих военачальников и приказал воинам носить землю, хворост и камни, и они сразу, разойдясь, принялись носить. И, устроив черепаху, чтобы им не причиняли вреда из города, наполнили пропасть. Иудеяне же бросали на них множество камней, но ничего не добились.

Веспасиан поставил вокруг города стенобитные орудия — их было шестьдесят, — и они пращами метали камни весом в три капи; и сулицы, пускаемые из лука, свистели, и стрелы затмили свет. И из-за этого иудеяне не посмели выходить на стены — им мешал верхний защитный обстрел. Они, как разбойники, выбегали из ворот, стремительно оттаскивали черепаху и секли стоящих под ней.

Тогда Веспасиан приказал сделать покрытие от одного конца города до другого и насыпь выше города. Иосиф же, видев это, собрал строителей, чтобы они надстроили стены. А когда они не смогли из-за камней и стрел, он устроил им навес из свежесодранных воловьих шкур. И так работая, за ночь и день они надстроили стены на двадцать локтей в высоту, к великой досаде Веспасиана, поскольку он не мог придумать, что предпринять против такой высоты. И отозвал воинов и осадил город, думая взять их голодом.

У них же было обилие всякой снеди, но недоставало соли и воды, потому что не было ни источника, ни колодца внутри города. Веспасиан <надеялся>, что они сдадутся из-за жажды. Но Иосиф, желая отнять у него надежду на это, приказал намочить многочисленные одежды и повесить на стенах, чтобы с них капало, отчего римлян охватило уныние и ужас. Полководец, отчаявшись взять город голодом, снова обратился к оружию и насилию, а этого и хотели иудеяне: потеряв надежду спасти жизнь и город, они предпочитали умереть в битве, чем от голода и жажды. И евреи, сражаясь все каждый день, терпели поражение, и их осталось мало. Иосиф, рассудив, что нет уже спасения, думал бежать из города. И узнав об этом, люди обступили его и умоляли не бросать их в этой беде, возлагая надежды на него одного: «Если ты останешься с нами, то все, не зная усталости, будем биться за тебя; если же ты уйдешь, то мы попадем в плен». Он же, думая, как спасти свою голову, говорил им, что: «Ради вас я ухожу, чтобы, собрав воинов, внезапно напасть на врагов. Ведь они, как только услышат, что я ушел от вас, оставят город и погонятся за мной». Этих слов не послушали люди, но и дети, и старики, и женщины с младенцами, воспылав большой любовью к нему, припадали к его ногам, умоляя не уходить от них. И он, видя их вопль и рыдание, уступил и сказал: «Ныне время, о други, обрести славу вечную и сотворить нечто достойное мужей на память грядущим поколениям».

Веспасиан же, видя, что его воины не могут противостоять вылазкам иудеян, приказал не вступать в бой с людьми, жаждущими смерти: ведь нет ничего сильнее отчаявшихся и сражающихся потому, что нет другого выхода. И приказал арабским стрелкам и сирийским пращникам биться с иудеянами. А те шли и не щадя головы яростно нападали на римлян, минуя стрелков.

И снова Веспасиан изготовил воинов к бою, как прежде, и поставил впереди стрелков, и восстановили насыпь. И поставили баран: это большое толстое бревно, похожее на корабельную мачту, а на конце его насажены рога большие из железа — поэтому оно и называется баран. И врыв два бревна наподобие развилины и поместив его между ними и обвязав веревками, множество людей, оттягивая, наносили удары. И в это время стрелки пускали стрелы, суличники метали сулицы, а пращники бросали камни, так что иудеяне не смели подняться на забрала. И потом они, не опасаясь, били стены бараном, и когда множество <людей> било в одном месте, стены сотрясались. Иосиф же наполнил мешки, набрав половы, и повесил, и куда тащили баран, на то место тащили мешки, и стенам не было вреда, потому что барану мешали мешки. Но римляне, привязывая серпы к копьям, отрезали мешки. И иудеяне в отчаянии, взяв факел, сучья и сухой хворост, смолу и серу, выскочив в трех местах, подожгли насыпь, и сооружения, и метательные орудия, и баран. Римляне, в ужасе от их дерзости, разбежались; пламя окружило их, и, не имея возможности бежать, они резали сами себя.

Тогда один из мужей, иудеянин, совершил поступок, достойный памяти. Это был Елеазар, сын Самия, родом из галилейского села. И он, подняв огромный камень, бросил на баран и отшиб ему голову, затем соскочил с забрал и схватил его голову прямо среди римлян и, возвратившись, встал над крепостной стеной, чтобы все видели и знали, держа голову барана. И пять стрел, прилетев от задних стрелков, поразили его, и, раненый, он упал со стены вместе с бараном.

А после него храбрецами явили себя Нетир и Филипп из города Румы, которые напали на десятый полк с таким шумом, с такою силой и скоростью, что разбили большой полк, разогнали его и победили: не в силах были устоять перед их мужеством те, на кого они устремлялись. Иосиф же, выйдя с людьми, разогнал пятый полк и пожег все оставшиеся <орудия>, а основания насыпи раскидал.

И когда наступило утро, Веспасиан собрал разбежавшихся и поносил их за то, что они бежали не перед воинами, но перед разбойниками, не стыдясь ни воинского закона, ни славы отцов. И все, в единодушном устремлении, надстроили третью насыпь и восстановили баран, и били там, где уже раньше произвели разрушения.

полководца. И великий страх напал на всех, и, оставив битву за город, они быстро побежали к полководцу. Прежде всех Тит испугался за отца. Но скоро волнение улеглось, и полководец, обвязав ногу, поскакал через свои полки, чтобы они увидели его, и те, видя его, обрадовались и, подгоняя друг друга, устремлялись на стены, мстя за своего полководца. И можно было видеть, как евреи падали, будто снопы, с забрал, но, однако, не сходили со стен и, видя смерть перед глазами, свешивались и бросали на стоящих внизу камни, железо и огонь. Но ничего не достигли.

Но и с наступлением ночи они не дали себе отдыха, но пущенные стрелы и сулицы убивали множество людей, а особенно — метательные орудия, из которых и забрала отшибали, и углы сокрушали. Одному из мужей оторвало голову, и отскочила голова на три версты. И беременная женщина, вышедшая из дома, — как ударило в чрево ее и вышибло младенца на версту! И страшный вопль вырвался у женщин внутри <города> и плач у тех, кто стоял снаружи, и стенание поднялосьдо неба. Кровь с забрал текла рекою, и можно было по трупам войти в город как по ступеням. Многие из иотапатиан, тогда славно подвизавшись, пали, и многие были ранены. А стена, которую били всю ночь бараном, сломалась и обрушилась. И еврен, вооружившись, укрепляли обрушившиеся места.

Когда же наступило утро, Веспасиан дал воинам немного отдохнуть от ночных трудов, а потом пошел на взятие города. И приказал самым сильным из всадников, сойдя с коней, идти на обрушившиеся места, и за ними — храбрейшим из пехотинцев, а остальных всадников поставил по пригорью, чтобы не убежал из города никто из горожан. Стрелков же и пращников поставил назад, чтобы они не давали горожанам высунуться из-за забрал. И на места, где стены были целы, принесли лестницы, чтобы, пока горожане охраняют обрушившиеся места, они сами влезли без опаски. И узнав это, Иосиф приказал лить на них кипящее олово, и они, обожженные им, скатывались вниз, и много их было обожжено. И снова Веспасиан приказал сделать на насыпи три башни по пятьдесят локтей в высоту, и оковали их железом, чтобы не вредил им огонь и чтобы они были крепки своею тяжестию. И поставил на них лучших стрелков и суличников и легкие метательные орудия, и они стреляли как будто с неба. Горожане же, оказавшись внизу и не имея возможности биться с теми, кто выше, к тому же видимые с невидимыми, отступили, но продолжали сопротивляться, пока не обессилели.

«Уже изнемогли горожане от бессонных ночей и бесконечного постоянного напряжения. А ты можешь в утреннюю стражу взять город, подойдя тайно, потому что они в трудах день и ночь, а на заре одолевает их сон — ведь в этот час они не ожидают нападения и вся стража спит». Однако он не поверил доносчику, зная твердостъ иудеян и верность друг другу. Ведь до этого он уже взял одного иотапатианина и пытал его всеми пытками, огнем и железом, чтобы тот рассказал что-нибудь о делах в городе. Когда же тот ничего не сказал, он распял его, и тот умер смеясь. И с этим <перебежчиком> — он чувствовал, что не очень далеки от истины его речи, и отдал его под стражу. Сам же в указанный доносчиком час подошел с войском к городу в полной тишине. И первым влез на стены Тит с трибуном Сабином, а за ними — Секст и Плацид со своими воинами, убили стражу и вошли в город бесшумно, и взятые в плен не услышали, как они ходили посреди города: ведь все силы у них отнял тяжелый сон. Если же кто и вставал, то не мог видеть из-за тумана, приключившегося тогда над городом, — пока к рассвету не вошли уже все воины и, поминая все зло, которое претерпели от них, не щадили <никого>, от стариков до младенцев. И одни, видя смерть, закалывались сами, а другие разбежались по пещерам. <Один из иудеян попросил> Антония-сотника дать ему руку в знак того, что тот не убьет его; и когда тот без задней мысли и без опаски протянул руку, он проткнул его ребра копьем и, опередив, убил его. И в тот день были убиты все, кто не скрылся, — шестьдесят тысяч, пленных же взяли пять тысяч и город разорили, а башни сожгли. Так была взята Иотапата в месяце панеме, то есть июле, в тринадцатый год правления Нерона.

Римляне же искали Иосифа, гневаясь на него и желая угодить своему полководцу; искали его среди трупов и в потаенных местах города.

А он, когда брали город, с Божьей помощью, спрятался среди воинов и прыгнул в глубокую яму, из которой шел невидимый путь к пещере, и обнаружил, что в ней скрываются сорок лучших мужей, и тут были всякие припасы на потребу телу. Ведь вокруг города находилась стража, и невозможно было убежать. И два дня он скрывался. На третий день стража схватила одну женщину и пытала, и та под пыткой указала на него и тех, кто был с ним. И сразу Веспасиан послал двух трибунов с поспешностью — Павлина и Галликана, выманить Иосифа и обещать ему безопасность. И эти двое, отправившись, просили его и в знак безопасности давали правую руку, но тот не послушал, боясь мести, потому что много зла сотворил им на войне. Полководец же третьего трибуна послал к нему, о котором знали, что он был его другом, именем Никанора. И тот, явившись, говорил ему о доброте римлян и их милосердии к пленным и добавил, что благодаря своей храбрости и уму он вызовет у них не ненависть, но скорее восхищение. «Полководец же старается вывести тебя к себе не на пытку, но желая спасти тебя. Если бы он хотел выманить тебя, чтобы причинить зло, то не послал бы меня, твоего друга, да и я не послушал бы его, если бы нужно было обманывать тебя».

И поскольку Иосиф колебался, воины хотели в гневе поджечь пещеру. И он, узнав об этой угрозе, вспомнил ночные сны, в которых Бог показал ему несчастья, которые обрушатся на иудеян. Он же хорошо толковал сны и умел понимать то, что Бог показывал прикровенно, и ничто из священных пророческих книг не было для него тайной — ведь он был священник и происходил из рода священников. И в тот час преисполнился духа и растолковал страшные сонные видения и вознес к Богу тайную молитву, говоря: «Поскольку род иудейский, о творец, кажется мне лишившимся силы пред твоими всевидящими очами и всю удачу ты перенес на римлян и наделил их своею мощью, а мою душу спас, чтобы я возвещал о будущем, — и вот, по твоему святому повелению, я добровольно даю руку римлянам и клянусь твоим святым именем, что выхожу не ради спасения жизни и не желая предать отечество, но послужить твоей славе и силе, чтобы сделать явным то, что ты мне показал».

И сказав так, протянул руку Никанору. А иудеяне, которые были с ним, узнав, что он хочет выйти, окружили его, крича, что сильно восстенает отеческий закон и опечалится Бог, который сотворил иудеянам души непокорные и презирающие смерть. «Или ты любишь жизнь, Иосиф? Но потерпишь ли ты видеть свет рабства? Ты слишком быстро забыл, скольких сам научил умирать за свободу! А лжива слава о твоем мужестве, и всуе был ты мудр, если надеешься спастись от тех, чье сердце раскровавил! Но если ты позабыл свой ум, то нам подобает позаботиться о законе отцов. Вот тебе меч: если вонзишь в свою утробу своею волей, то будешь вечно воеводой иудеян, если же не хочешь — умрешь от наших рук как предатель». С этими словами они обнажили на него меч <опасаясь, что> он предаст себя римлянам.

Иосиф же испугался, что они будут действовать силой, и считая пренебрежением по отношению к Богу, если он умрет прежде Божия повеления, начал хитрить с ними, потому что положение было безвыходное, и сказал: «Почему мы ищем себе смерти? Почему мы разлучаем возлюбленных — душу и тело? Вы считаете, что я изменился? Но я не изменился! Хорошо умереть в битве от рук врага. Если я боюсь римского меча и укрываюсь, то в самом деле я достоин умереть от своей руки и своего меча. Но если нас щадят, взяв в плен, то разве нам не должно помиловать себя самих? А что прекрасно умереть за свободу — то мне это любо перед войском. А сейчас — где войско? Кто с нами бьется? Равно труслив тот, кто не умирает, когда подобает, и кто умирает, когда не подобает. Так чего же мы боимся, что не выходим к римлянам? Смерти? Но почему то, чего мы боимся, ожидая этого от врагов, мы сами на себя навлекаем насильно? Если же кто поносит рабство, то теперь мы очень свободны?! Или же вам кажется храбрым тот, кто сам себя убивает? Напротив, это — слабейший из всех людей, подобный кормчему, который, испугавшись волн, прежде бури потопил корабль. Самоубийство же противоестественно и не дано ни одному животному — ведь ни одно из них себя не убивает. Во всех силен естественный закон — хотеть жить. Поэтому отнимающих у нас жизнь мы считаем врагами, и прогневает Бога человек, если дар его отдает на поругание, и творит беззаконие пред очами его. Всякая плоть смертна и создана из тленного естества, душа же вечно бессмертна и пребывает в теле по Божественному подобию. Если кто-нибудь погубит чужой залог, данный ему на сохранение, то его назовут коварным и вероломным, с которым никому нельзя иметь дело. Если же кто разлучит Божий залог от своего тела, то как может он укрыться от того, кому нанес обиду? Если раб убежит от господина, даже плохого, то он достоин кары. Но убегая сами от прекрасного и предоброго владыки — от Бога, не окажемся ли мы нечестивцами? Разве вы не знаете, что из этой жизни уходят по естественному закону, отплатив взятый у Бога долг, когда он захочет взять? И таким — слава вечная и дома крепкие и потомки не забывающие, а души их, чистые и непорочные, пребывают в месте святом и небесном и ждут, когда вернутся обратно и вселятся в свои тела после того, как обратятся века. Но те, кто на себя налагает руки, — их души темный ад принимает, а Отец и Бог мучит их до правнуков их. Потому ненавистно это пред Богом, и законодатель наш установил, чтобы до захода солнца тела самоубийц лежали без погребения; в других же странах и правую руку у мертвых отрезают. Мы достойны, о други, ходить с правдой, а не добавлять к человеческим бедам гнева творца! На этом свое слово кончаю. Не могу быть предателем самому себе. Иноплеменники зовут нас на спасение — и я ли захочу броситься на меч? Да не будет этого! Если же после того, как я дам им руку, они убьют меня, то я паду, как бы увенчанный победным венцом, предпочитая их вероломство царству».

глядя с угрозой, третьего хватая за руку, разными речами отталкивал их от себя. А их, еще сохранявших уважение к своему военачальнику, как в строю, удерживал стыд, и никто не поднял на него руку.

И он, предоставив спасение свое Богу-промыслителю, сказал: «Поскольку благая воля Бога — нам погибнуть, умрем по счету: на ком закончится счет, пусть будет убит следующим». И сказав так, рассчитал числа с хитростью, и тем обманул всех, и все были убиты друг другом, кроме одного. И он, стремясь не осквернить руки родственной кровью, упросил того, и оба вышли живыми. И повели их к Веспасиану, а римляне все устремились на зрелище, и поднялся разноголосый крик: одни радовались, что Иосифа взяли в плен, другие выкрикивали угрозы, третьи требовали пытать и убить врага, а иные дивились превратности жизни. Веспасиан же приказал взять его под стражу, чтобы послать к Нерону.

О городе Иерусалиме, и о храме, и о завесе

Каким был город Иерусалим

Город был огражден тремя стенами там, куда не вдавались глубокие пропасти, а в этих местах было одно ограждение. Сам же город был построен на двух горах, а между этими горами — долина, в которой стояли теснящиеся друг к другу дома. Из этих двух гор одна была выше и длиннее — на ней стоит Верхний город, назвайный царем Давидом «Хранитель» за то, что был укреплен; этот царь был отцом Соломона, осуществившего первоначальную постройку храма. А вторая называется «Вершина»; на ней построен Нижний город на двух холмах, а перед ней — глубокое ущелье. Потом в годы, когда царствовали Хасмонеи, это ущелье засыпали, чтобы сравнять город с храмом, а другую вершину, иссекая железом, сделали ниже, чтобы выше казался верх храма. А Долина сыроделов между двумя городами, о которой мы сказали, доходит до Силоама, где был сладкий и обильный источник. А вокруг двух гор пролегли пропасти страшные, через которые нет приступа ни с какой стороны.

кругом до Антониевой крепости и там кончается. Третья идет от Конной башни до Мозаичной и кончается у Елениной гробницы и Царских пещер, где могила Красильщика сукон. Агриппа пристроил к ограде новые стены и назвал их «Везефа», что значит «Новый город», но не завершил постройки, из-за страха перед Клавдием, как бы тот не заподозрил, что огромная постройка предпринята для <подготовки> мятежа. Этот город не смогли бы взять, если бы Агриппа закончил стены, как начал: ведь он строил из камней в двадцать локтей толщиной и в десять шириной — их нельзя было ни прорубить железом, ни поколебать бараном. После того, как Агриппа прекратил строительство — как мы сказали, из-за страха, — иудеяне достроили <стены> до двадцати пяти локтей в высоту.

Храм же был создан на высокой горе, на вершине, на ровной площадке, а вокруг него — огромные пропасти. Царь Соломон построил стены с восточной стороны и сделал насыпь, а на ней — крытую галерею; с другой же стороны храм был неогорожен. И люди, в последующее время постоянно возвышая насыпь, сравняли гору и расширили ее и, прорубив южные стены, огородили с этой стороны место вокруг храма. И, сделав ограду вокруг горы и трудясь свыше сил, завершили знаменитое сооружение — на это ушли долгие века и было истрачено священное сокровище, присылаемое со всей вселенной на почитание Бога. А где места были низкие, надстраивали на триста локтей камнями по сорок локтей толщиной. Множество средств и старание людей создавали строение превыше слова и ума и довершили то, в чем видящие могли удостовериться и чему слышащие не могли поверить.

А наверху они построили двойные крытые галереи, и колонны в них были каменные, по двадцать пять локтей в высоту, сделанные из цельного мрамора, белые; покрытие же было из кедровых досок, хорошо отесанных. И храм был великолепен благодаря естественной красоте, так что зритель не скоро мог отвести глаза свои от <этого> зрелища; росписи же и ничего сделанного руками не было в нем. Кругом была стена на шесть верст, а двор не был покрыт, но украшен и вымощен различными встроенными камнями. И оттуда была устроена лестница ко второму храму, а перед ним — перегородка из камней высотой в три локтя, очень приятная на вид; и за ней стояли одинаковые столбы с надписями греческими, латинскими и еврейскими буквами, возвещающие закон <соблюдения> чистоты и запрет иноплеменникам входить внутрь. Они называли это «святое»; в него проходили по 14 ступеням, и верх был сделан четырехугольным. А над теми надписями висела четвертая надпись, теми же буквами, возвещающая об Исусе, царе не царствовавшем, распятом иудеями за то, что он предсказывал разорение города и запустение храма.

А на восточной стороне были ворота и место, отведенное женщинам для службы и молитвы, ибо через другие двери женщинам входить не подобало, так же как и переходить за ограду через свои двери. С западной же стороны не было ворот, но от края и до края было загорожено стенами. Крытые же галереи, которые были между воротами, обращенные внутрь от стен перед сокровищницей, стояли на больших мраморных колоннах.

Из ворот девять были окованы золотом и серебром, с косяками и притолоками, а одни, внешние, окованные коринфской медью, были еще прекраснее и драгоценнее, чем серебряные и позолоченные. Во всех воротах было по две двери; каждая дверь имела в высоту тридцать локтей, а в ширину пятнадцать; от ворот и до ворот — тридцать локтей. Ограда — мраморная, башнеобразная, высота ее более сорока локтей; и у каждой ограды стояли по две мраморные колонны, и величина всех была одинакова. Восточные ворота — коринфские — были пятьдесят локтей высотой, а двери — сорок локтей, и толщина золота и серебра на них была больше. Все остальные девять поковал Александр, отец Тиберия. Ступеней же было пятнадцать до больших ворот от места для женщин.

уже. Первые ворота имели в высоту семьдесят локтей, а в ширину двадцать пять локтей, дверей же они не имели — по подобию неба, недоступного взору. Все лицевые стороны были позолочены, и, приникнув к ним, можно было увидеть все внутреннее строение, сияющее золотом. Этот храм был перекрыт дважды, а первый храм стоял впереди, воздвигнутый на огромную высоту — девяносто локтей, а ширина — до пятидесяти, а в длину — до двадцати. Над этими воротами висели золотые лозы, а на них — золотые грозди, больше человеческого роста. Внутренняя отделка и двери были из чистого золота, пятьдесят пять локтей в высоту, а в ширину — шестнадцать. Перед ними висела завеса, равной ширины и длины; это была вавилонская пелена, сделанная из синей ткани и виссона, червленицы и багряницы — чудная видом, и вид ее был не без смысла, но заключал в себе образ всех вещей: ведь червленица служила образом огня, виссон — земли, синяя ткань — воздуха, а багряница — моря. Ведь червленица и синяя ткань видом подобны названным <стихиям>, виссон же и багряница по рождению близки один к земле, другая — к морю. Изображено же было на той завесе все, что видно на небе, согласно науке, кроме двенадцати небесных поясов.

Эта завеса до нашего поколения была цела, потому что люди были благочестивы, а теперь — жалко было смотреть на нее: ведь она внезапно разорвалась сверху донизу, когда творившего добро человека — и не человека деяниями — предали на убийство за мзду. И рассказывают о многих других страшных знамениях, случившихся тогда. Говорили, что он был убит и после погребения не найден во гробе — одни утверждали, что он воскрес, а другие — что был украден своими друзьями. Не знаю, кто из них ближе к правде: ведь мертвый не может сам собою воскреснуть, но лишь с помощью молитвы другого праведника, если только это не будет ангел или кто-нибудь иной из небесных сил, или сам Бог явится в образе человека и сотворит все, что хочет, и ходит среди людей, и погибнет, и почиет, и воскреснет по своей воле. Другие же говорили, что украсть его невозможно, потому что вокруг его гроба посадили стражу: тысячу римлян и тысячу иудеян. Вот что рассказывают об этой завесе, и по этой причине разорвалась она.

Входившие внутрь попадали в нижний ярус храма, высота которого шестьдесят локтей, Место же это в шестьдесят локтей разделяется на две части: первая — в сорок локтей, в которой находились три вещи, изумительные, слава о которых распространилась повсюду, — светильник, стол и кадильница. На светильнике было семь лампад, по подобию семи звезд небесных, называемых планетами. На столе было двенадцать хлебов, подобно числу поясов небесных и по образу лет. На кадильнице же было тринадцать тимьянов, собираемых со всех морей, и со всей обитаемой земли, и со всех пустынь, означающих, что все от Бога и к Богу. Внутреннее же место — двадцать локтей, невидимое за другой завесой, и ничего в нем не стояло и не лежало, и оно было недоступно для входа и скверны и невидимо для всех, называемое «святая святых». И вдоль боковой стороны нижнего храма вплотную друг к другу стояло множество строений с тремя крышами, на высокой же стороне строения были не такие из-за тесноты.

Лицевая сторона храма, обращенная наружу, поражала глаза и души смотрящих: везде она была окована толстыми золотыми пластинами и при солнечном сиянии казалась пылающей огнем. Как на чистое солнце нельзя взглянуть, но жмурится всякий, так и глаза против воли смотрящих на него зажмуривались. Когда же смотрели на него, проходя мимо, он казался горой, покрытой снегом: в тех местах, где не было оковано золотом, он ярко сверкал белизной. Наверху же были всажены золотые острия — большие, длинные, частые и острые, как стрелы, чтобы никакая птица, сев, не осквернила верха. Камни, из которых он был построен, были по сорок пять локтей длиной, по пять высотой и шириной по шесть. Впереди был жертвенник высотой пятнадцать локтей, а в ширину восемь локтей и столько же в длину, сделанный четырехугольным, выступающий с одного угла наподобие рога; восходят же на него с южной стороны. Он был сделан без железа, и никогда не прикоснется к нему железо. Вокруг же храма и жертвенника обходит, как венец, красивейшая каменная ограда, в локоть высотой, отгораживающая народ от священников. Прокаженным же и больным даже в город не позволяли входить, а женщинам запрещали переходить ту ограду, что между чистыми и нечистыми. И мужчин не очистившихся не допускали во внутренний двор, так же и священников.

Те из рода священников, кому нельзя было служить из-за слепоты, или хромоты, или <увечной> руки, входили внутрь со здоровыми и неувечными священниками, получая ту же часть, что и они, но в священные ризы не облачались. На жертвенник же и в храм входили священники непорочные, облекшиеся в виссон и воздерживающиеся в особенности от вина, опасающиеся малейшего нарушения в службе. И первосвященник входил с ними не во все дни, но в субботы и первые дни месяца, а также в большие праздники, установленные предками. Когда он служил, ризы его отличались от священнических. Ибо перед он закрывал до голеней опоясывающей тканью, а низ — полотном; сверху он облачался в круглую ризу, доходящую до ног, сделанную из синей ткани. И кругом на ней висят золотые колокольчики и яблоки: колокольчики служат образом грома, а яблоки — молнии. И повязка прикрепляла ризу к груди, вокруг нее — пять поясов из золота, багряницы, червленицы, виссона и синей ткани, из которых была сделана и завеса, — почему, мы уже сказали. А над ней свисал омофор, сделанный из золота, имеющий вид брони. Внизу его — два щита, кованные из золота, и в середине у них — большие и прекрасные сардониксы, на которых написаны родоначальники колен иудейских. На другой стороне были прикреплены двенадцать камней, разделенных на четыре части: в первой сердолик, топаз, изумруд, во второй карбункул, яшма и сапфир, в третьей агат, аметист, лигурий, а в четвертой оникс, берилл, хризолит. Голову же он покрывал повязкой из виссона, сверху — синей тканью, а поверх — еще одним золотым венцом, на котором были написаны крестом священные буквы, составляющие четверицу. В эту ризу он не облачался в другое время, но только когда служил в <святилище>, куда никому нельзя было входить, — один раз в год, когда все по обычаю говеют Богу. В другие же праздники он облачался в более простые ризы.

Крепость же, называемая Антониевой, была построена между двумя крытыми галереями храма, на высоком камне в 50 локтей высотой. Это было сооружение царя Ирода, который покрыл этот камень мраморными плитами от основания до верха — для красоты и ради пользы, чтобы невозможно было ни войти, ни выйти. И перед крепостью он построил стену в три локтя высотой и потом построил крепость 40 локтей в высоту. Ее внутреннее пространство было царским дворцом: прекрасные и удобные дома, крытые галереи, большие бани и широкие дворы для воинов. Поскольку там было все необходимое, она была похожа на сильный город; поскольку все в ней было прекрасно и разнообразно — на царское жилище. Имея вид башни, она по четырем углам была окружена башнями, три были в высоту по пятьдесят локтей, а четвертая на восточной стороне — семьдесят локтей, так что с нее можно было видеть храм, и на ней сидела римская стража с оружием, наблюдая во время праздников, чтобы народ не поднял мятеж. Таким образом, кремль вокруг храма был по отношению к городу как детинец, а Антониева крепость — еще более укрепленной, чем храмовый кремль. Верхний же город имел свой особый детинец — Иродовы палаты. Везефа же отделяется от Антониевой крепости и с северной стороны смотрит на храм. О городе и о стенах, насколько мог, я рассказал.

О взятии Иерусалима

Мятежники, все дни ведя из храма бой с теми, кто делал насыпь, в 26-й день указанного месяца устроили такую хитрость: заднюю крытую галерею между верхней перекладиной и крышей наполнили хворостом со смолой и серой, а потом притворились, что убегают. И тогда многие, неосмотрительно бросившись, напали на отступивших, поставили лестницы и влезли вверх на галерею. И сразу же иудеяне подожгли <их>, и огонь, разгоревшись, окружил всех отовсюду, и они, бессильные что-либо предпринять, бросались назад в пропасть или падали к противникам; некоторые сгорели, а иные погибли от меча. Цезарь же разгневался было на погибших за то, что они влезли без приказа, но, однако, проникся к ним жалостью. И поскольку никто не мог им помочь, утешением для горящих было то, что их видел цезарь, за которого каждый из них полагал душу; крича, прыгая, умоляя друг друга помочь, если кто может, и испуская радостные возгласы, они умирали с похвалою и весельем. А некоторые, прибежав к широкой стене галереи, спаслись от огня. Обступившие их иудеяне рубились с ними, и они все погибли.

чтобы он не посрамил своего рода и не навлек позора на римских воинов. И тот, послушав его, извлек меч на глазах у всех и вонзил в себя. Только Арторий хитростью спасся от огня: он позвал своего товарища Луция и громко сказал ему: «Тебя оставляю наследником своего имущества, если ты подойдешь и поймаешь меня». И когда тот быстро подбежал, он рухнул на него и остался жив; Луций же был повален тяжестью и, упав лицом на камень, умер.

Эта хитрость на некоторое время повергла в уныние римлян, но потом они научились остерегаться хитрости иудеян, потому что им часто вредили незнание местности, где стоял город, и нрава его жителей. И сожжены были галереи до башни Иоанна, которую тот построил, когда воевал с Симоном. На следующее утро римляне сожгли северные галереи.

А в городе угасающие от голода падали как листья и как песок, и страдания их были неописуемы. Во всех домах, если появлялась хотя бы тень крошки, то начиналось побоище, и любимые родственники дрались врукопашную, выдавливая из горла скверное извержение души. Не верили даже умирающим: разбойники обыскивали испускающих душу, проверяя, не притворяется ли человек умирающим, скрывая пищу за пазухой. И с раскрытым ртом, как бешеные псы, толкаясь в двери, они не попадали в них и уклонялись туда, куда не хотели, будто пьяные. И, поскольку не могли нигде найти ничего съестного, входили в один и тот же дом по три и четыре раза за один час. И все, что находили, нужда заставляла тащить в рот. И что непотребно скверным бессловесным животным, то сами, выбирая, поедали с радостью и под конец не гнушались ни поясов, ни сапог, ни кож со щитов, но раздирая их, ели с удовольствием. Если же кто находил сгнившее сено или солому, то это была для них как будто пища, приправленная благоуханными травами. А некоторые, собирая сухие стебельки, продавали полгривны веса за четыре аттических золотых, что равно восьми золотым червонного золота. Но зачем я так много говорю о голодной нужде? Перехожу к рассказу о происшествии, подобное которому не было описано ни у эллинов, ни у варваров, о котором страшно рассказывать и, слушая, невозможно поверить. Я же прошу потомков не думать, что я лгу; я с радостью опустил бы этот страшный рассказ, если бы не было бесчисленных свидетелей и очевидцев; да и плохую службу сослужу я моему отечеству, если скрою страдания, которые претерпели <люди>.

Одна женщина, живущая по ту сторону Иордана, по имени Мария, дочь Елеазара, из села Батехор, что значит «дом иссопа», известная своею знатностью и богатством, прибежала среди прочих в Иерусалим. Ее имущество — то, что она сберегла и принесла с того берега Иордана, — разграбили мучители и не оставили ничего из дорогой утвари, а всю пищу, которую удавалось раздобыть, отнимали, являясь каждый день. И лютый гнев охватил эту женщину, и, браня и кляня расхитителей, она стала подстрекатъ их, чтобы кто-нибудь убил ее. Потом, видя, что никто не думает убивать ее ни из гнева. ни из жалости, она мучилась в поисках съестного, ходя к другим. И поскольку не могла найти ничего, а голод пронизывал утробу и мозг, взяв в советчики нужду, устремилась на свое естество. Был у нее грудной младенец; и, взяв его на руки, сказала она ему: «Милый малютка! Вокруг нас война, голод и мятеж. Для кого мне тебя хранить? Если римляне нас возьмут, там тяжкое и нестерпимое рабство; если же они не успеют, тогда нас сразит голод; а мятежники страшнее и того, и другого. Ступай же, дитя, туда, откуда вышел, и будь мне пища, а мятежникам проклятие, и веку притча о том, до чего дошла жизнь иудеян!» И сказав так, заколола своего сына и испекла, потом разделила его на две половины и одну съела, а другую, накрыв, оставила. И тут же мятежники, явившись, по обыкновению, и учуяв скверный смрад, приступили, угрожая убить ее, если она не покажет, что припасла. А она ответила: «Добрую часть я оставила вам!» — и открыла им, что осталось от ребенка. Когда же они увидели, их охватил страх, трепет и ужас, и они окаменели перед этим зрелищем. Она же сказала: «Вот дитя мое, мною рожденное, и дело — моих рук. Съешьте, ведь и я ела. И не будьте мягче женщины и жалостливее матери. Если же вы благочестивы и отвергаете мое заклание, то я уже ела, и остальное оставьте мне». После этого они, трепеща, вышли: только этого они устрашились и насилу эту пищу отказались взять у матери. И сразу по всему городу прошла весть об этой скверне, и каждый воочию представил себе это ужасное деяние и содрогнулся, как если бы сам его сотворил. Голодные жаждали быстрей умереть и считали счастливыми тех, кто умер прежде, чем увидел такое зло.

Вскоре и к римлянам принесли весть об этом ужасном событии, и некоторые из них не поверили, другие преисполнились к ним жалости, а иные — глубокого омерзения. А цезарь оправдывался в этом перед Богом, говоря, что: «Я даю иудеянам мир и свободную жизнь и не вспомнил бы их непокорства и всего зла, которое они сотворили. Они же предпочли согласию мятеж, миру войну, а сытости и изобилию — страдания и голод. И теперь своими руками начали поджигать святилище, которое я берег до сих пор. А потому они достойны принимать такую пищу и поплатиться за мерзость чадоядения падением города, чтобы не остались они живы во вселенной, да не смотрит солнце на город, в котором матери едят своих детей. Раньше матерей это следовало бы сделать отцам за то, что, видя такой ужас, они до сих пор не складывают оружия». И сказав так, он задумался о том, насколько отчаялись эти люди, что не хотят раскаяться и не приемлют здравомыслия.

— самый большой баран — в течение шести дней без перерыва наносил удары, но не смог ничего разбить. Другие же подкопали под северными воротами построенное основание и с большим трудом насилу вывалили три передних камня, однако стены не обрушились, но стояли крепко. И римляне, не в силах сокрушить их ни баранами, ни железом, ни чем-либо еще, приставили лестницы к галереям. Иудеяне же не успели воспрепятствовать им влезть наверх, но затем, прибежав, схватились с взобравшимися и крепко бились. И одних сбрасывали вниз, других низвергали в пропасть, третьих закалывали, а тех, кто только что влез и еще не успел взять щит, опережая, зарубали, иных же, сталкивая с лестниц, сбрасывали вниз. А римляне в другом месте подняли значки цезаря. Иудеяне же, сбежавшись, учинили лютую сечу, пытаясь отнять их. А те, считая, что лишиться их — значит навлечь на себя бесславный позор, бились не уступая, пока все не погибли. А иудеяне, отняв значки и перебив влезших <на галереи>, похвалялись так, будто убили или взяли в плен самого цезаря. Из римлян же никто не погиб, не отомстив, но каждый был убит, убив прежде сам. И Тит, видя, что щадит храм во вред <своим> воинам, приказал поджечь ворота.

И тогда прибежали к нему Анан из Еммауса и Архелай, сын Магадата, надеясь получить от него прощение, потому что прибежали после победы иудеян. Но Тит думал, что они пришли с хитростью, и, наслышанный о непреклонности иудеян, велел убить их, говоря, что: «Вынужденно вы пришли, а не по своей воле, и не достойны спасения, потому что прибежали, видя, что уже горит отечество». Но, однако, не желая поступить вероломно, укротил <свой> гнев и отпустил их, но участь им была уготована не та же, что другим.

А воины подожгли серебряные ворота, и когда серебро начало плавиться, от пламени занялись доски, и оттуда внезапно пламя перекинулось на галереи. Когда иудеяне увидели пламя вокруг себя, тела и души их обессилели, и от ужаса никто не двигался тушить, но все стояли на одном месте и смотрели. Потом к ним, сильно удрученным, вернулся разум, но не здравый, и они страшно разъярились на римлян. В тот день и ночь огонь палил по пристройкам и галереям.

Когда же наступило утро, Тит послал погасить огонь, разобрать то, что сгорело, и расширить путь для полков. И призвал шестерых верховных военачальников: Тиберия Александра, Секста Цереалия, Ларция Лепида, Тита Фригийского, Фронтона Этернина, Марка Антония Юлиана, наместника Иудеи, и держал с ними совет о храме. Одни из них сказали, что с ним нужно поступить по закону войны, потому что иудеяне не прекратят мятеж, пока стоит храм, в который они собираются отовсюду. Другие же сказали: «Если иудеяне оставят <храм> и не будут браться в нем за оружие, то его следует сохранить; если же будут оттуда биться, то поджечь его: ведь тогда его нужно назвать боевой крепостью, а не храмом. Беззаконие же <исходит> не от нас, но от вынудивших нас <это сделать>». А Тит сказал: «Если даже иудеяне будут сражаться, находясь в нем, я все равно никогда не погублю вместо них неживое и не сожгу такое огромное и прекрасное ссюружение. Ведь если <храм> погибнет, это будет во вред римлянам, если же сохранится, то будет украшением нашей власти». К этому мнению присоединились Фронтон и Александр. И тогда он распустил совет и велел военачальникам отдохнуть вместе с воинами, чтобы наутро с новыми силами изготовиться к бою.

В тот день усталость и ужас сдержали устремление иудеян. Наутро же, собрав все силы и надежду, они выбежали во втором часу дня через восточные ворота и напали на стражу снаружи <храма>. Те стойко выдержали их нападение: вооружившись, стали против них как стена, изготовившись тесным строем, но яростные набеги иудеян одолевали их. Тит заметил, что они отступают, — он видел все с Антониевой крепости — и пришел с избранными воинами на помощь. Иудеяне не выдержали его прихода, но, после того как передние пали, остальные разбежались. Когда же римляне начинали отступать, они возвращались и нападали на них, когда же те возвращались, они убегали. Так продолжалось до пятого часа дня, пока, бежав, они не затворились во внутреннем храме.

Тит отступил к Антониевой крепости и изготовил воинов, чтобы наутро они все, подойдя, окружили храм. Бог же судил иначе и давно положил ему погибнуть от огня. И приспел судный день в конце года, в десятый день месяца лоя, в который он в давние времена был сожжен вавилонским царем. Огонь начался от своих. Ибо когда Тит отступил, иудеяне, передохнув немного, снова устремились на римлян, и те, одолев иудеян, преследовали их до самого храма и сами вошли <за ними>. И тут один из воинов, не дождавшись приказа цезаря и не убоявшись демоном внушенного начинания, в ярости выхватил огонь изнутри и, встав на плечо товарища, достал до золотого оконца и до дверей, через которые можно было добраться до строений, окружавших храм. Огонь стал разгораться, и иудеяне, с таким криком и воплем, которого заслуживало это страшное дело, побежали, дабы воспрепятствовать <римлянам> и отомстить, не щадя жизни, не помышляя о спасении и позабыв об осторожности.

И кто-то, прибежав, возвестил Титу. Он же в шатре отдыхал от брани. И немедленно, вскочив, побежал к храму, чтобы погасить огонь. И за ним направились все военачальники, а вслед им шли полки в страхе, и стоял крик и большое смятение, когда такая огромная сила пришла в движение без порядка. А цезарь голосом и рукой приказывал воинам погасить огонь. Они же не слушали даже его крика, — потому что уши их не слышали из-за ратного шума, — и не замечали знаков, которые он делал рукой.

Одни смотрели на врагов, кто кого убьет, другим гнев затворил уши, и когда полки бежали, ни приказ, или запрет, ни просьба не могли удержать их устремления, но ярость предводительствовала всеми и гнев охватил всех. И, давясь в тесноте, многие были затоптаны своими, а многие, наступая на горящие камни и на пепел и не сумев выбраться, сгорели. А те, что стояли возле церкви, притворялись, будто не слышат приказов цезаря, но каждый из них велел стоящему рядом поджигать еще больше. Мятежники же метались, не зная, что предпринять; и повсюду шел бой, текла кровь и бежали воины. А народ — людей беспомощных и безоружных — убивали там, где кого настигали. У жертвенника скопилось множество мертвых, а кровь текла как река, и поток крови увлекал трупы.

Цезарь, увидев, что не может удержать устремления воинов и что огонь одолевает, вошел с военачальниками внутрь и увидел святилище храма, который он жаждал <увидеть>, и все, что было в нем, о чем шла слава не только среди своих людей, но и иноплеменников, — чудное, достойное славы и прекрасное. Поскольку пламя еще не проникло внутрь, но распространялось по окрестным строениям, Тит, думая, что еще возможно спасти здание от огня, подскочил и начал сам гасить огонь и заставлял воинов. Он приставил сотника Либералия бить неповинующихся, чтобы воспрепятствовать огню. Но, охваченные гневом и ненавистью к иудеянам, они уже перестали почитать и бояться цезаря, и ратное рвение пылало сильнее пламени. А многие, надеясь пограбить, поджигали еще больше, думая, что внутри все наполнено богатствами, потому что видели, что кругом было золотое убранство. Когда же цезарь вышел, чтобы остановить воинов, кто-то бросил огонь в темные внутренние двери — и внезапно изнутри показалось пламя; тогда отступили военачальники с цезарем и больше уже никого не останавливали. Так был подожжен храм, против воли цезаря.

о суде Божьем, которого не может избежать ни обладающее душой, ни то, что души не имеет, ни дело, ни место. И подивится кто-нибудь кругу времен: судьба соблюла и тот же месяц, и тот же день, в который, как мы сказали, в давние времена вавилоняне сожгли этот храм. От первоначальной постройки его, начатой царем Соломоном, до нынешнего разрушения, которое случилось в два года правления цезаря Веспасиана, насчитывается 1130 лет, 7 месяцев и 15 дней, а от последней постройки, которую предпринял Аггей во 2-й год царствования Кира, до этого пленения насчитывается 639 лет, один месяц и 15 дней.

Пока храм горел, было разграблено и расхищено все, что удавалось найти; и все, кого настигало железо, погибли, и не было пощады никакому возрасту, ни уважения к благообразию, но и дети, и старцы, и нечистые, и священники — все равно приняли смерть, ибо война захватила всех сражающихся и молящихся. И в то время как выло пламя, гремели вопли и стоны погибающих. Из-за высоты горы и огромных размеров горящего сооружения глядящий издалека сказал бы, что горит весь город. И невозможно вообразить ничего более жуткого и страшного, чем тогдашний вопль: ибо и римские полки кричали, мечась, и мятежники, окруженные огнем и битвой, испускали вопли, и те, кто уцелел, бежали в ужасе, крича и плача при виде бедствия; и ко многим иссохшим от голода и видевшим смежающимися глазами огонь в храме, вернулись силы кричать и плакать. И на крик отзывались окрестные горы и леса. И повсюду было смятение и лютый ужас, и казалось, что гора, на которой стоял храм, выпрыгивает из основания, потому что вся она покрылась пламенем. Но кровь была обильнее огня, и убиваемых было больше, чем убивающих, и земли не было видно, потому что вся она была покрыта трупами. Но воины гнались за убегающими даже попирая груды мертвецов. Мятежники же, едва пробившись, сбежались к внешнему храму и оттуда — к городу, а остальной народ вбежал во внешнюю галерею. Священники поначалу кидали в римлян железные вертела, выламывая у них основания; потом, когда до них дошел огонь, отступили к стене шириной в 8 локтей. А двое из именитых <граждан> бросились в огонь и сгорели вместе с храмом — Миир, сын Вельги, и Иосиф, сын Далея.

Римляне, полагая, что ни к чему щадить окрестные <строения>, когда храм сожжен, подожгли галереи, двери и ворота, кроме двоих — восточных и южных, а потом, пожалев об этом, и те разрушили; сожгли и сокровищницу, где хранилось большое богатство: там лежали и ризы, и покрывала, и бесчисленные сосуды, — одним словом, все богатство иудеян было здесь собрано и все домашнее имущество богатых. Они пришли и в уцелевшую внешнюю галерею, в которую сбежались жены и дети и прочий люд всякого рода, числом 6000. И не дожидаясь приказания цезаря или военачальников, преисполнившиеся гнева воины подожгли <их>, и все погибли, и никто от них не спасся — одни бросались в огонь, а другие сгорели на месте.

«Бог велит вам войти в храм и принять знамение спасения». Этих лжепророков Иоанн с Симоном послали к людям с заповедью — ждать Божьей помощи, чтобы они не бежали к римлянам. А в беде — так обычно бывает — всякий верит любому, кто возвестит ему избавление от несчастий. И если кто-то обманывает и говорит приятную ложь, то ему верят и на него возлагают всю надежду.

ни глаз, ни души, не послушали они Божественного предупреждения. И не уразумели, когда над городом встала звезда, подобная копью, и стояла целый год — она называется комета, <потому что> вся волосатая. И кроме того, перед началом войны, когда народ собирался к празднику опресноков в 8-й день месяца ксанфика, то есть апреля, в девятый час ночи такой свет воссиял на жертвеннике и на храме, как будто был ясный день, и это продолжалось с полчаса. Неразумные считали, что это благое знамение, но сведущие в священных книгах рассудили в соответствии с исходом. В тот же праздник кем-то была приведена корова на заклание, и, стоя посреди храма, она родила ягненка. А восточные внутренние ворота, медные и толстые, которые с трудом задвигали 20 человек, с железными петлями и запорами и глубоким косяком, сделанным из длинного камня, — оказались в 6-й час ночи отворившимися сами собой. Прибежавшие сторожа храма оповестили начальника, и тот, явившись с немалым числом людей, едва смог их закрыть. И это знамение сочли за благое: думали, что Бог отворит им двери благие. Но книжники поняли, что крепость храма разрушится сама собой и без труда откроется перед врагами, и опустеет святилище. А спустя немного дней после праздника, в 21-й день месяца артемисия, то есть мая, явилось какое-то невероятное демонское видение. Услышавший об этом решил бы, что это басни и чародейство, если бы не видели и не рассказали многие, и страшные несчастья последовали под стать видению. Так вот, перед заходом солнца по воздуху и по небу явились по всей иудейской земле колесницы и полки с оружием, скачущие сквозь облака и окружающие города. В праздник же, называемый пятидесятница, священники, войдя, как обычно, ночью во внутренний храм на службу, сначала почувствовали сотрясение и гром, а потом внезапно услышали голос, который сказал: «Уйдем отсюда!» А вот что было страшнее всего остального.

Об Исусе, сыне Анана, о шести голосах

начал внезапно вопить: «Голос с востока, голос с запада, голос с четырех ветров, голос на Иерусалим и на храм, голос на женихов и невест, голос на весь народ». Он повторял это, вопия все дни и ночи, обходя по стогнам. И некоторые из знатных <горожан> разгневались на него за его дурные речи и, схватив, много и сильно били. А он, не ставя побои ни во что, не просил о себе и не отвечал своему мучителю, но только вопиял то же, что и прежде. Власти же иерусалимские, думая, что некая высшая сила подвигает его на этот вопль, привели его к римскому наместнику, где его били прутьями и бичами до костей, а он, не ведая ни боли, ни слез, еще больше, через силу, кричал тем же скорбным голосом: «Горе, горе Иерусалиму!» И когда Альбин — он был тогда римским наместником — спрашивал его: «Кто ты? Откуда? И почему так кричишь?», — он не отвечал ничего на его речи и не переставал сплетать плач по городу, пока Альбин не отпустил его, сочтя безумным. А он после этого ни к кому не пришел и не объявился, пока не началась война. И потом все дни, как будто выучив молитву, вопил, рыдая: «Горе, горе Иерусалиму!», не отвечая бьющим его, не кляня поносивших его, не благословляя подававших ему пищу. И один только этот печальный ответ был ко всем 7 лет и 5 месяцев, и голос его не умолк, и он не знал усталости, пока не увидел войну, которую предсказывал, и после этого почил смертью. Ходя по забралам, он снова кричал: «Увы, увы городу, и людям, и храму!», и под конец добавил: «Увы, увы мне!» И тут же камень, прилетевший из порока, поразил его насмерть, и он испустил дух, еще произнося свое предсказание.

И если кто наделен добрым разумом, он увидит, что Бог промыслит за человека и всеми способами являет роду нашему, что для нас во спасение; мы же погибаем из-за неразумия и из-за того, что творим зло по своей воле. Бог являет знамения гнева, чтобы люди уразумели Божий гнев, оставили творить зло и тем умилостивили Бога. Но хотя иудеянам было пророчество, что из-за четырехугольной формы опустеет город и храм, они сами начали делать кресты для распятий — четырехугольные, как мы сказали. И после разрушения Антониевой башни построили четырехугольный храм. На войну же их подвигли двусмысленные предсказания, которые находятся в священных книгах; в них говорится, что некто из иудейской земли будет царствовать над всей вселенной. Их толковали по-разному: одни считали, что это об Ироде, другие — о распятом чудотворце Исусе, а третьи — о Веспасиане. Однако невозможно людям уйти от судьбы, даже если они и предвидят <грядущее>. Иудеяне же толковали знамения, как хотели, извращая их себе в угоду, а всех остальных поносили, пока не погубили себя и отечество, сами себя обличили и посрамили и показали свое безумие.