Приглашаем посетить сайт

Пропп В.Я.: Сказка. Эпос. Песня.
Мужской дом в русской сказке

Мужской дом в русской сказке

1. Основной вопрос. Предметом данной работы является один из частных случаев обусловленности сказочных сюжетов общественно-экономическими отношениями прошлого. Эта обусловленность может быть или прямой, непосредственной, или косвенной. Сказка может заключать мотивы, непосредственно отражающие действительность, на почве которой она создавалась, или она может отражать те представления, формы мышления, обряды, мифы, которые сложились на ее почве. В данной работе мы рассмотрим непосредственную связь сказки с одним из институтов родового строя, а именно с институтом так называемых мужских домов и связанных с ним явлений.

2. Мужской дом«мужских домов» свойствен родовому строю и прекращает свое существование с возникновением рабовладельческого государства. Его возникновение связано с охотой, как основной формой производства материальной жизни, и с тотемизмом, как идеологическим отражением ее. Там, где начинает развиваться земледелие, этот институт еще существует, но начинает вырождаться и иногда принимает уродливые формы. Функции мужских домов разнообразны и неустойчивы. Во всяком случае можно утверждать, что в известных случаях часть мужского населения, а именно юноши, начиная с момента половой зрелости и до вступления в брак, уже не живут в семьях своих родителей, а переходят жить в большие, специально построенные дома, каковые и принято называть «домами мужчин», «мужскими домами», или «домами холостых». Здесь они живут особого рода коммунами или союзами. При вступлении в брак юноши уходят из домов и вновь поселяются в своем селении, не теряя связи с мужским домом или мужским союзом с его разнообразными функциями.

Подробная картина организации мужских союзов или по английской терминологии, «тайных союзов» дана в работах Шурца, Вебстера, Леба, Ван-Женеппа, Боаса, Фробениуса и других.

3. Посвящение. Переход из группы детей в группу достигших половой зрелости юношей сопровождался обрядами, которые принято называть обрядами посвящения (initiations, rites de passage, Pubertatsweihen). Эти обряды обычно производятся в лесу, в шалаше или в избушке, в месте, которое сохраняется в строгой тайне. В центре обрядов обычно стояло обрезание, обряды сопровождались различными формами телесных истязаний и повреждений (отрубание пальца и прочее). Предполагалось, что мальчик проглочен и вновь извергнут животным. Этим символизировалась его временная смерть и воскресенье, его пребывание в царстве мертвых и возвращение. Это же достигалось тем, что мальчика, как предполагалось, сжигали, варили, жарили, изрубали на куски и вновь оживляли. Воскресший получал новое имя, на кожу наносились клейма и другие знаки пройденного обряда. Мальчик проходил более или менее длительную и строгую школу. Его обучали приемам охоты (магически и рационально), ему сообщались тайны религиозного характера, исторические сведения, правила и требования быта и т. д. Он проходил школу охотника и члена общества, школу плясок, песен и всего, что было необходимо в жизни.

После совершения акта посвящения наблюдались у различных народов и в различных местах три разных формы продолжения или прекращения стадии посвящения: 1) посвящаемый после исцеления от ран непосредственно возвращался домой, 2) он оставался жить в лесу, в избушке, хатке или шалаше на более продолжительный срок, исчислявшийся месяцами и даже годами, 3) он из лесной избушки переходил на несколько лет в «мужской дом».

можно отличить два момента; собственно момент посвящения и следующий за ним период, длящийся до вступления в брак.

Сказка сохранила как самый акт посвящения, так и следующий за ним период, но здесь нас будет занимать не обряд (это чрезвычайно сложный вопрос, могущий составить предмет специального исследования), а период, следующий за посвящением. Вследствие этого мы можем не входить в суть обрядов посвящения, как этнографической проблемы.

4. К истории вопроса. Что сказка отражает обряды посвящения, уже замечено, но систематически этот вопрос никогда не исследовался. Фрезер ставит его в «Золотой ветви». Однако, сказка как таковая Фрэзера не интересовала. Он пользуется ею только как аргументом в пользу своей теории, согласно которой во время посвящения из посвящаемого вынималась душа и передавалась тотемному животному. Но так как из этнографических материалов такое утверждение не явствует, Фрэзер ссылается на сказочного Кощея. Действительно, душа Кощея хранится вне его, но связь с обрядами посвящения Фрэзером не доказана.

Иначе подходит к делу французский исследователь Сентив (Saintyves). Он исходит из самой сказки. По его мнению некоторые сказки (точнее: «Мальчик с пальчик», «Синяя Борода», «Кот в сапогах», «Рикэ с хохолком») восходят к обряду посвящения. Но как это доказывается? По каждому из названных типов пересказывается ряд вариантов, а затем читателю сообщается, что данная сказка восходит к обряду посвящения. Так, пересказав несколько европейских и несколько внеевропейских сказок типа «Мальчик с пальчик», автор говорит: «Достойно внимания, что эти формы нашей сказки вызывают мысль о посвящении. Трудные задачи объясняются совершенно естественно испытанием при посвящении» [Saintyves, 1923, р. 235 — 275 ]. Никаких других доказательств этой мысли не дается, есть только утверждение, что это — так.

«Синяя Борода», но и здесь этнографический материал приводится крайне скупо и часто неудачно. Такой способ не может быть назван исследовательским, и книга Сентива интересна только тем, что вопрос в ней поставлен.

В советской науке эта мысль также высказывалась. Так Б. В. Казанский заканчивает свою работу о «Тристане и Исольде» указанием на то, что комплекс «Тристана и Исольды» восходит к обрядам «посвящения в половую зрелость» [Казанский, 1932]. Эта мысль доказывается схематической характеристикой обрядов посвящения, но связь с «Тристаном» также не разработана, а только указана. Мы видим, что исследователи хотят вокруг вопроса, интуитивно ощущая здесь какую-то связь, но не могут или не хотят войти вглубь материала и остановить эту связь по существу.

Этот упрек в меньшей мере относится к работе С Я. Лурье «Дом в лесу» [Лурье, 1932]. Автор базируемся исключительно на Шурце [Schurtz, 1902] — это не может быть признано достаточным. Тем не менее ряд явлений сказки объяснен совершенно бесспорно и притом впервые. К сожалению, С. Я. Лурье исходит из традиционных предпосылок о сказочных типах. Взято всего несколько сказочных типов, а весь остальной материал оставлен без внимания. Вследствие этого вся широта этой связи осталась автору неясной.

Все названные работы рассматривают изучаемое явление изолированно, безотносительно к тому общественному строю, на основе которого оно создалось.

Мы видим таким образом, что вопрос достаточно нов и неясен. Разрешение его представляет некоторые трудности, так как вопрос о мужских союзах еще не решен этнографией. Правда, имеется огромное количество записей и описаний, рассеянных по самым разнообразным работам. Есть несколько исследований, где эти показания повторены и приведены в систему. Но ни источники, ни исследования не могут вполне удовлетворить советского фольклориста. Показания очевидцев часто весьма поверхностны, неполны, не дают ответа на нужные фольклористу вопросы, не касаются деталей. Исследования схематичны и выдвигают какую-нибудь одну сторону в ущерб другим, которые вовсе не затрагиваются. Так, Фробениус подробно рассматривает маски и пляски, но совершенно не говорит о брачных отношениях в системе мужских союзов [Frobenius, 1890]. Шурц увлекается постройками, их типами, их архитектурной формой, и очень мало говорит о функциях мужских союзов [Schurtz, 1902]. Леб выдвигает некоторые частности, как например применение священных трещеток и т. д. [Loeb, 1929]. Тем не менее совокупность всех этих работ дает возможность начать исследование. Нельзя быть только уверенным в абсолютной правильности и достоверности привлекаемых фактов, и нельзя быть уверенным в том, что факты исчерпаны хотя бы со стороны наличия тех или иных явлений, не говоря уже о их распространенности и разновидностях их. Кроме того, ни одна из работ не затрагивает проблемы этого явления, а описывает его как нечто данное и готовое.

5. . Герой, выйдя из дому, часто вдруг видит перед собой на поляне или в лесу особого рода постройку, обычно просто названную «домом».

Изучение этого дома показывает, что по совокупности своих признаков он соответствует упомянутым выше «мужским домам». Рассмотрим все особенности этого дома в сказке.

«Ехали, ехали. Приезжают в лес, заплутались. Видят в дали огонь. Приехали туда; стоит там дом, огромный такой» [Худяков, 1, N 12]. «Вот выходит он на большую поляну, видит — стоит дом, и дом болыдущий-пребольшущий, такого нигде еще не видал» [Соколовы, 1915, N 27]. «Идут лесом. Забуранило, тут пошли дош и град. Бегли, бегли, дом громаднейший. Дело к вечеру. Старик вышел... (Вариант; ему 500 годов [Зеленин, 1914, N 1]). «Сына в ученье повел?.. Мне в ученье отдай, всему выучу» [Зеленин, 1914, с. 303]. Таких примеров можно привести множество. Странность соединения огромного дома с лесной глушью никогда не останавливает сказочника, как она до сих пор не останавливала на себе внимания исследователя. Правда, огромные размеры дома, его величина — сами по себе ничего не доказывают. Однако отметим все-таки, что мужские дома именно отличались своей иногда поразительной величиной. Это были громадные постройки, приспособленные для совместного житья в них всей холостой молодежи селения. Кук видел на Таити дом в 200 футов длины. После пребывания в жалкой родительской лачуге такой дом должен был производить весьма внушительное впечатление.

Другая особенность дома та, что он обнесен оградой. «Кругом дворца железная решетка» [Афанасьев, 2 — 4, N 121b; 5 — 7, N 211]. «Кругом тот дворец обнесен высокой железною оградою; ни войти во двор, ни заехать добрым молодцам» [Афанасьев, 2 — 4, N 116Ь; 5 — 7, N 199]. «А кругом превысокая ограда поставлена — не пробраться туда ни пешему, ни конному» [Афанасьев, 2 — 4, N 107; 5 — 7, N 185]. Действительно, как указывает Шурц, дом обносился оградой. В доме хранились святыни племени, и доступ к этому дому под страхом смерти был запрещен женщинам и непосвященным [Schurtz, 1902, S. 235 pass.; Parkinson, 1907, S. 599 u. а.]. В доме часто хранились черепа (о них подробно у Фробениуса [Frobenius, 1890]), и черепа эти могли выноситься на ограду. «Кругом дворца стоит частокол высокий на цельные на десять верст, и на каждой спице по голове воткнуто» [Афанасьев, 2 — 4, N 125d; 5 — 7, N 222]. Ограда охраняла дом от взоров тех, чье приближение означало бы для них смерть на месте.

«Шли, шли — увидели дом на столбах, дом преогромный» [Ончуков, 1908, N 45]. Мужские дома часто выстраивались на столбах. Жили и спали наверху. Сказочный дом часто представляется многоэтажным, но за этой многоэтажностью легко вскрыть первоначальную форму. «Стали искать дорогу, выбрались на луговину; глянул кругом — на этой луговине стоит большой каменный дом в три этажа выстроен; ворота заперты, ставни закрыты, только одно окно отворено, и к нему лестница приставлена» [Афанасьев, 2 — 4, N 118b; 5 — 7, N 203]. Итак, вход все-таки через верхний этаж по приставной лестнице. Еще яснее: «Обошел кругом дворца, нет ни ворот, ни подъезда, нет ходу ниоткуда. Как быть? Глядь — длинная жердь валяется, поднял ее, приставил к балкону, ... и полез по жерди» [Афанасьев, 2 — 4, N 122с; 5 — 7, N 214]. Рудименты столбов имеются в таких, например, случаях: «Походил мальчик вокруг дома, не нашел ни дверей, ни ворот, и хотел было уже обратно итти. Потом заметил в столбике чуть заметные дверцы, отворил он их и зашел» [ЖС, 1912, XXI, с. 346]. Эти случаи показывают, каким способом попадают в дом и подчеркивают ту тщательность, с какой занавешиваются или маскируются все отверстия. Вот описание мужского дома на острове Андес в передаче Шурца. Дом этот стоит на столбах. «Некоторые столбы здесь были вырезаны в виде мужских и женских фигур. Бревно, по которому забирались к входной двери, также представляло мужскую фигуру с огромным фаллом. Входные отверстия были завешены, чтобы ни одна женщина не могла заглянуть во внутрь дома... и не подверглась бы таким образом смерти» [Schurtz, 1902, S. 216]. Дом на Андронских островах описан следующим образом: «На столбах покоилось огромное перекрытие, сквозь него отверстие вело в верхние помещения, которые состояли из четырех комнат для еды, сна, запасов и работы» [Schurtz, 1902, S. 245].

Последний случай показывает нам внутреннее устройство дома. Особенность его та, что он состоит из отделений или комнат. Именно такое устройство сохранила нам сказка. «В этом дому никого нет. Походил он по комнатам» и прочее [Зеленин, 1914, N 2]. Это типичная черта. Герой проходит по палатам и комнатам. Почему в этом доме никого нет, мы увидим ниже. Что комнаты, как правило, упоминаются сказкой, показывает, что в этом обстоятельстве кроется для героя нечто непривычное и необычайное.

Эти дома иногда имели великолепный вид, украшались резьбой и т. д. Не удивительно, что они превратились в «мраморные дворцы».

В работе Шурца собран огромный материал по мужским домам [Schurtz, 1902]. Их вид мог быть и очень различным, но тем не менее они обладают некоторыми типичными чертами, и эти черты сохранены сказкой. Подводя итоги, мы можем указать на следующие черты дома, отраженные сказкой: 1. Он находится в тайнике леса. 2. Он отличается своей величиной. 3. Дом обнесен оградой, иногда — с черепами. 4. Он стоит на столбах. 5. Вход — по приставкой лестнице или по столбу. 6. Вход и другие отверстия занавешиваются и закрываются. 7. В нем несколько помещений.

Из этих пунктов сомнение вызывает только первый. Мужские дома не стояли или не всегда стояли в лесной глуши. Здесь произошло некоторое смещение, и к этому я теперь перехожу.

6. Сказка знает не только «большой дом» в лесу, она знает еще малую избушку, типа избушки Яги и ее разновидностей. Выше указывалось, что посвящение иногда производилось в лесном шалаше или в избушке, после чего посвящаемый или возвращался в семью, или оставался жить тут же, или переходил в большой мужской дом Эти два типа построек Шурц называет «домом обрезания» (Beschneidungshaus) и «мужским домом» (Mannerhaus). Мы не будем здесь доказывать, что избушка Яги соответствует «дому обрезания», так как акт посвящения не входит в наше рассмотрение. В сказке имеется непосредственное возвращение из лесной избушки домой. Но в этом случае это всегда или дети, или девушки. Второй случай — пребывание в лесу на долгое время, до вступления в брак, также имеется, и этот случай и представляет собой предмет нашего рассмотрения. Не всегда герой встречает на своем пути «большой дом», часто он сам выстраивает (или встречает) избушку и остается жить в ней. Эти два типа построек в сказке не имеют резких функциональных отличий. Сказка перенесла «мужской дом», обычно находившийся в селении или при селении, в лес и не отличает его от «малой избушки». Мы будем рассматривать жизнь дома в лесу независимо от того, локализована ли она в «большом» или в «малом» доме, но, как указано, рассмотрим только те моменты, которые следуют после посвящения, а не самый акт посвящения. Характерным признаком этой жизни является совместное пребывание в лесу нескольких богатырей.

Между прочим такое перемещение форм, такое слияние границ между большим и малым домом и неразграничение их функций имелось и в исторической действительности. Так, не везде имеются «избушки»; обрезание и посвящение могло производиться в особых отделениях мужских домов. Наоборот: на австралийском материке нет мужских домов, есть только шалаши, в которых производилось обрезание. Нередко также этот обряд производился на открытом воздухе. Это — наиболее ранняя ступень. Здесь архитектурное искусство отсутствует. Наконец, когда границы между «домом обрезания» и «мужским домом» стерты, то это позднее явление, и сказка отражает эту позднюю стадию.

7. Накрытый стол. Присмотримся теперь к обитателям этого дома. В нем герой находит накрытый стол: «В одной палате стоит накрытый стол, на столе 12 приборов, 12 хлебов и столько же бутылок с вином» [Афанасьев, 2 — 4, N 121Ь; 5 — 7, N 211]. Герой видит здесь иную подачу еды, чем та, к которой он привык. Здесь каждый имеет свою долю и доли эти равны. Пришелец еще не имеет своей доли и ест от каждой понемножку. Другими словами, здесь едят коммуной. Мы увидим дальше, что здесь не только едят, но и живут коммуной. Два способа еды очень ясно противопоставлены в белуджской сказке, правда, в несколько иной обстановке. «Когда ты попадешь в царский дом, сначала с тобою поздороваются, потом принесут тебе семь различных кушаний: хлеба, яблок, мяса и тому подобных вещей. Только ты не поступай по своему прежнему пастушескому обыкновению, чтобы от каждого кушанья есть целое блюдо, так не поступай, а от каждого кушанья ешь по кусочку» [Зарубин, 1932, N 40].

«по целому блюду». В африканских материалах можно найти мотив, где отец тайно ест от своих детей, и ест больше: «Он съел кислое молоко один, а дети с матерью спали» [Снегирев, 1937, с. 92]. Здесь это невозможно. В вятской сказке находим: «Идут 12 разбойников, кто там хлеба, кто мяса, кто чашки, кто ложки — все на стол снесли» [Зеленин, 1915]. Здесь еда в одиночку невозможна. Здесь живут дружно, здесь живут братья.

8. Братья. Вопреки сказочной традиции всякое действие повторять и избегать единовременности, братья являются всегда в дом вместе, все сразу.

Число этих братьев варьирует. Их может быть в сказке от двух до двенадцати, но их бывает и 25 и даже 30 [Зеленин, 1914, N 305]. Не противоречит ли такое малое число большому дому? Нет ли здесь несоответствия? В мужских домах их могло быть больше. Здесь жили по нескольку лет, каждый год (или в другие сроки) есть приток новых и уход достигших брачного возраста. Но, во-первых, как указано, братья живут не только в «большим доме», но и в малой избушке. Во-вторых, в пределах этой коммуны есть более тесные братства. Есть народы, у которых одновременно обрезанные или посвященные рассматриваются как особенно тесно связанные друг с другом, почти как родные. У австралийцев это отношение имеет даже специальное название. О том, что сверстники составляют особые и тесные группы, говорит и Вебстер. «Члены этих братств, как правило, никогда не свидетельствуют один против другого, и было бы великим оскорблением каждого из них, если бы кто-нибудь стал принимать пищу один, когда его товарищи близко. Воистину, дружба здесь крепче, чем в Англии между мужчинами, поступающими вместе в университет» [Webster, 1908, р. 81]. Все члены этого союза называют друг друга братьями. Шурц отмечает, что в пределах этих групп могут образоваться еще более дробные группы по два человека, обязанных защищать друг друга в боях [Schurtz, 1902, S. 156]. Таким образом мы можем предположить, что сказка отражает не всю жизнь дома, а жизнь одного коллектива в пределах этого дома.

9. Охотники— молодая девушка. О девушках речь будет ниже, старухи же действительно могли иметь доступ в мужские дома, не считаясь уже женщинами [Loeb, 1929, р. 251]. Старых женщин братья называют матерями. Следующий диалог между героем и старухой объясняет, почему дом пустует. «Кто здесь проживает?» — «Такие то люди, двенадцать человек, разбойники». — «Где они у тебя?» — «Уехали на охоту, скоро явятся» [Зеленин, 1915, N 61].

Юноши сообща отправлялись на охоту и возвращались только к ночи. Часто мужской дом служил главным образом местом ночлега, а днем пустовал [Frazer, III, р. 22]. Так как «братья» все делали вместе, сообща, то мы можем предположить, что они и охотятся сообща, такое предположение не противоречит формам первобытной охоты.

В сказке «братья», как только они поселяются в лесу (в большом или малом доме — безразлично), начинают охотиться. «Стали богатыри в том лесу жить и начали за перелетной птицей охотиться» [Афанасьев, 2 — 4, N 116с; 5 — 7, N 200]. «Остановились они тут жить, доспели юрту себе. Потом стали бить всякую птицу и всякого зверя, перо и шерсть в кучу копили» [ЖС, 1912, XXI, с. 359]. Мужская коммуна живет исключительно охотой. Пища юношей — исключительно мясная, продукты земледелия им иногда бывают запрещены. Шурц ставит это в связь с тем, что земледелие находится в руках женщин. Иногда вырабатывается своеобразная монополия на охоту. Только посвященные в союз имеют право охотиться [Schurtz, 1902, S. 321]. В гриммовской сказке «Двенадцать охотников» мы имеем такой коллектив охотников, поставляющих дичь к столу царя — вождя. То же имеем в русской сказке. «В некотором государстве жил-был король холост- неженат, и была у нею целая рота стрельцов: на охоту стрельцы ходили, перелетных птиц стреляли, государев стол дичью снабжали» [Афанасьев, 2 — 4, N 122а; 5 — 7, N 212].

10. Разбойники. Но в сказке эта коммуна части живет еще другой профессией. Эти братья — разбойники. Здесь можно бы думать о простой бытовой деформации древнего мотива в сторону приближения его к более позднему быту, в данном случае — более поздним и понятным явлениям разбоя. Так смотрит, например, Лурье [Лурье, 1932, с. 175]. Однако, разбой лесных братьев также имеет свою историческую давность. Новопосвященным часто предоставлялись права разбоя или по отношению к соседнему племени, или гораздо чаще — по отношению к своему собственному. «Мальчики уже не находятся под действием обычных правил и законов, но имеют право на эксцессы и насилия, в особенности на воровство и вымогательство средств питания. В Futa Djallou новообрезанные могут в течение месяца красть и есть, что им вздумается, в Dar Fui они бродят по соседним селениям и воруют домашнюю птицу» [Schurtz, 1902, S. 107, 379,425]. Это не единичное, а характерное явление. О том же Фробениус: «Сила неофитов простирается так далеко, что они могут присвоить себе всякий предмет, принадлежащий непосвященному. Ленц говорит, что некоторые деревни во время посвящения просто непроходимы из-за всюду бродящих Nkimba, что у женщин, возвращающихся с полей или рынков, они вырывают кур и продукты» [Frobenius, 1890, S. 45]. Смысл этого разрешения, по-видимому, заключается в том, что в мальчике-воине и охотнике надо развить оппозицию к прежнему дому, к женщинам и земледелию. Разбой есть прерогатива новопосвященного, а таким является и молодой герой. Можно ли сравнивать сказочных лесных разбойников с уголовниками XIX — XX века? Даже в самых, казалось бы, реалистически переработанных мотивах иногда вкраплены чрезвычайно архаические частности. «Идет он по городу, видит двухэтажный дом, заходит в него. А в этом домике живет шайка разбойников. Заходит в дом, они сидят за столом, водку распивают» и т. д. Герои просится в шайку. «Если вы не верите, глядите — на моих руках вот у меня и клейма есть...» [Зеленин, 1914, N 17]. О том, что нанесение клейм характерно для обряда посвящения, мы уже говорили выше. Вопрос о нанесении клейм и знаков специально разработан у Леба [Loeb, 1929]. Но есть и другой признак, свидетельствующий о связи этого мотива с обрядом посвящения: это — человеческая пища, которую обычно едят братья-разбойники. Так как акт посвящения мы не рассматриваем, то на это обстоятельство здесь указывается мимоходом. В человеческих костях, находимых в щах [Зеленин, 1914, N 71], в обрубленных и оторванных руках, ногах, головах, в трупах, которые в разбойничьем дому кладутся на стол для съедения и прочее, мы имеем остаток обрядового каннибализма

11. — свою — очень примитивную — организацию. Оно имеет старшего. Этот старший выбирается. Сказка называет его иногда «большим братом». Иногда братья, покинув родной дом, бросают шарик или пускают стрелу и по тому, чья стрела дальше летит, выбирают старшего. Более ясно отношение к лесному дому в следующем случае: «Вот четыре богатыря и пошли. Доходят: каменная стена вокруг этого царства и тын. «Кто эти ворота отобьет, тот и большой брат будет» [Зеленин, 1915, N 45]. У Худякова мальчик, которого отдали, чтобы изжарить его, попадает в учение к кузнецу. Он попадает в старшие: «Вон там в реке лягушки квачут: у кого перестанут квакать, тот будет царем» [Худяков, II, N 80]. В пермской сказке: «Кричите: «воротись, река, назад» (resp.: «приклонись к сырой земле, лес», «утишись в лесе, тварь»). Очевидно, выбирается наиболее ловкий и сильный, обладающий магической властью над природой. В этом именно заключалась одна из сторон посвящения: охотник, как полагали, приобретал власть над стихиями, в частности над «лесной тварью». О выборах старших в указанных условиях упоминает и Шурц [Schurtz, 1902, S. 126, 130]. В этой коммуне есть и известное распределение обязанностей. В то время как братья охотятся, один из них готовит для них пищу. В сказке братья всегда делают это по очереди. «Поселились. Оставили Дубынца завтрак варить» и т. д. «Который кашу-то варит у вас?» — спрашивает пришелец в доме разбойников [Зеленин, 1915, N 52]. Сказка не сохранила того исторически имевшегося положения, что вся группа вновь поступивших должна готовить пищу для всего дома и держать его в порядке [Schurtz, 1902, S. 379]. В Америке новопоступившие в течение двух лет должны были нести рабскую службу, в некоторых местах Азии низший ранг новопоступивших назывался «носителями дров» и исполнял эти обязанности в течение трех лет [Schurtz, 1902, S. 169].

В русской и немецкой сказке солдат, попавший к чорту (этот элемент представляет собой эквивалент пребывания в лесу у лешего и прочее), должен в течение ряда лет подкладывать под котлы дрова. На эту связь обратил внимание и Лурье, приводящий между прочим швейцарскую сказку, где «главная обязанность мальчиков, попавших в лесную избушку, следить за тем, чтобы огонь в очаге не потух» [Лурье, 1932, с. 188; там же другие примеры, в частности из античности].

12. «Сестрица». Все, о чем говорилось до сих пор, носит характер аксессуаров, обстановки, статики, но не динамики, не действия. Эта динамика начинается с появления в этом братстве женщины.

и т. д. Из возможных форм попадания девушки в дом мы остановимся только на похищении ее. В афанасьевской сказке в лесу живут два богатыря, один без рук, другой без ног. (Характер этого увечья очень интересен, но здесь мы не можем на этом остановиться). «Скучно им показалось, и вздумали они украсть где-нибудь девочку от отца — от матери». Положение похищенной весьма почетное. «Богатыри привезли купеческую дочь в свою лесную избушку и говорят ей: «Будь нам заместо родной сестры, живи у нас, хозяйничай; а то нам, увечным, некому обеда сварить, рубашек намыть. Бог тебя за это не оставит!» Осталась с ними купеческая дочь, богатыри ее любили, за родную сестру почитали, сами они то и дело на охоте, а названная сестра завсегда дома, всем хозяйством заправляет, обед готовит, белье моет» [Афанасьев, 2 — 4, N 116а; 5 — 7, N 198]. Уже этого одного примера достаточно, чтобы установить типичные черты, характерные для «сестрицы». Она: 1) или похищена, или, в других версиях, приходит добровольно или случайно, 2) она ведет у братьев хозяйство и пользуется почетом, 3) она живет с братьями как сестра.

Из этих трех пунктов третий не соответствует исторической действительности, и на нем я остановлюсь ниже, первые же два вполне историчны даже в деталях.

С одной стороны жизнь в мужском доме имеет своей целью отделение юношей от женщин. Весь дом и все, что в нем происходит, запрещены женщинам Такое враждебное отношение сохранилось, например, в немецкой сказке: «Мы клянемся: где мы найдем девушку, там потечет ее алая кровь» [Grimm, 1857, N 9; Лурье, 1932, с 168]. Этот случай — явное отражение женских запретов. Но этот же случай ясен в другом отношении: он относится к женщинам вне дома. Мужской дом запрещен женщинам в целом, но этот запрет не имеет обратной силы: женщина не запрещена в мужском доме. Это значит: в мужских домах всегда находились женщины (одна или несколько), служившие женами братьям. Это — настолько типичная черта этой системы, что Шурц прямо говорит о наличии трех групп мужского населения: 1) еще непосвященных, 2) юношей в мужском доме в вольных брачных отношениях, 3) женатых, живущих в регламентированных брачных отношениях [Schurtz, 1902, S. 85; Webster, 1908, р. 87]. У Вебстера и Шурца можно найти много примеров этому. «Девушки, живущие в мужских домах, не подвергались никакому презрению. Родители даже сами побуждали их вступать туда В этих домах обычно имеется одна или несколько незамужних девушек, которые часто являются временной собственностью молодых людей» [Webster, 1908, р. 165]. У Бороро, говорит Шурц, «половые потребности юношей удовлетворяются тем, что отдельных девушек насильно уводят в мужской дом, где они нескольким одновременно служат возлюбленными и получают от них подарки» [Schurtz, 1902, S. 296].

Кроме насильственного увода или желания родителей, могли быть и другие причины, заставлявшие девушек или женщин уходить в мужской дом. Они иногда на время бежали от своих мужей, и этот случай также отражен сказкой. В пермской сказке поповская дочь в брачную ночь бьет своего мужа поясом и говорит: «Есть у меня гулеван (любовник), на лице у него только онучи сушить, Харк Харкович, Солон Солоныч, и тот лучше тебя!» Безобразен жених! Потом она отдула его шелковым поясом и убралась от него. Утром дружки встают, невесты нет.» Муж отправляется ее искать и узнает: «Она у Харка Харковича, Солона Солоныча; у него круг дома тын, на каждой тынинке по человеческой головинке» [Зеленин, 1914, N 20]. В самарской сказке жена бежит от мрка в лес, становится атаманом разбойников, а через семь лет кается и возвращается домой к мужу [Садовников, 1884, N 107].

То почетное положение, которым пользуется «сестрица», равно как и домашние обязанности, лежащие на ней — вполне историчны. Фрэзер сообщает о девушках, живущих в мужских домах на Пелейских островах, следующее: «Во время своей службы она должна держать помещение дома в чистоте и следить за огнем. Мужчины обращаются с ней хорошо, и ее насильно не принуждают оказывать свое расположение» [Frazer, III, р. 217]. Девушка живет в особом помещении при доме. Обращение с ней рыцарское. Ни один из юношей не дерзнет войти к ней в помещение. Она обильно снабжается пищей, юноши заботятся о предметах роскоши для нее. Ей приносят орехи бетеля и табак. Все это подается ей так, что она при этом никого не видит [Frazer, III, р. 161]. Женщины пребывают в домах только временно, впоследствии они выходят замуж. Если бы женщина предпочла остаться здесь на всю жизнь, ее бы не уважали.

«сестрица» братьев. Раньше чем перейти к вопросу, в каких формах осуществлялась брачная связь одной или нескольких женщин с группой мужчин, посмотрим, всегда ли сестрица в сказке есть только «сестрица».

Во-первых, сказка резко отрицает наличие брачных отношений, и уже это должно заставить нас насторожиться. В сказке «Волшебное зеркальце» мы читаем: «Разглядевши ее, каждый хотел на ней жениться; да как не могли согласиться, то взяли ее себе за сестру и вельми уважали» [Афанасьев, 2 — 4, N 121а; 5 — 7, N 210]. В другой версии: «Если кто посмеет на сестрицу посягнуть, то не щадя изрубить его этой самой саблей» [Афанасьев, 2 - 4, N 121b; 5 - 7, N 211]. Сказка здесь несколько передвинула граница брачных и братских отношений. Это можно подтвердить ссылкой на вятскую сказку. Здесь изгнанная падчерица попадает в лесной дом к двум разбойникам. Они уходят. «И оставили ей всякого кушанья и всякого наряду: и все тебе, и пей и ешь, и в самолучшее платье снаряжайся!.. А она уже с нимя прижила девченочкю малинькю» [Зеленин, 1915, N 116]. «Сними», а не с одним из них.

О роли ребенка мы еще будем говорить ниже. В белорусской сказке читаем: «Был себе король с королевой, и имели они одну дочь вельми хорошую, и к ней сватались двенадцать кавалеров, а те кавалеры были все разбойники» [Афанасьев, 2 — 4, N 200; 5 — 7, N 344]. Здесь к одной девушке сватается двенадцать женихов сразу, а не один жених. Правда, все это отдельные черточки, отдельные случаи, но эти случаи показывают возможность такого передвижения границ под влиянием более поздних форм брака, исключающих и карающих полиандрию. Там, где парный брак не закон, наш случай высказан гораздо яснее. В монгольской сказке семь царевичей идут в рощу (рудимент леса) «разогнать скуку». Они встречают необыкновенной красоты девушку. «Послушай, что мы тебе предложим. Нас семь братьев царевичей, и у нас до сих пор нет жен. Будь нашей супругой! Девушка та согласилась, и они стали жить вместе» [Владимирцов, 1923, с. 31].

Между прочим необходимо указать, что имеются не только мужские дома, но могли иметься дома женские. В проблему женских домов здесь входить невозможно, здесь можно только указать на самый факт. В пермской сказке три названных брата странствуют по миру. Подобно тому, как девушка попадает в мужской дом, здесь герои попадают в дом, населенный женщинами. «Нечаянно — стоит дом хороший! Заходят в этот дом, отворяют ворота, заходят, во дворец... Нашли белого хлеба и там вари всяческой нашли». В дом прилетают три девицы и узнают следующее: «У нас в доме сегодня похитка, явились к нам три молодца. Из них троих один был очень красивый». Девицы расспрашивают героев и говорят: «Вы зовите нас женами, а мы вас будем звать мужьями; с нами вместе спать, а худых речей не выражать! Худы речи кто выразит, тогда мы вас не будем здесь держать, выгоним отсюдова!» [Зеленин, 1914, N 23, с. 200 — 201].

Таким образом мы видим, что в сказке брачные отношения не вполне вытеснены братскими.

всем, могли принадлежать некоторым или одному по ее выбору или по выбору одного из братьев. Они «представляли временную собственность молодых людей» [Webster, 1908, р. 169]. За услуги они вознаграждались, сперва — кольцами или другими вещами для них самих, или стрелами для братьев, впоследствии они получали плату. Этот групповой брак имеет тенденцию закончиться индивидуальным браком. «Она выбирает компаниона или любовника, властительницей которого она является номинально; последний ответствен за ее плату или вознаграждение; но она свободна при известных условиях общаться с другими мужчинами» [Frazer, III, р. 217]. В этом случае инициатива исходит от женщины. Но она может исходить и от мужчины. Мужчина может предложить девушке во время ее служения выйти за него, и это делается часто. Если его предложение принято, он платит братству некоторую сумму за свою жену. Чаще, однако, девушки вступают в брак, когда период служения кончился и они вернулись в свою собственную деревню» [Frazer, III, р. 218].

Сказка всех этих возможностей не отражает. В сказке она или не принадлежит никому, или она принадлежит всем. Русской сказкой не отражены также подарки, которые она получает, но по международному материалу такие случаи можно собрать.

Зато сказка отразила другое явление: тенденцию этого брака превратиться в индивидуальный и ту роль, которую в этом стремлении играли дети.

13. Рождение ребенка. Что от такого сожительства рождались дети, это очевидно. Отношение к детям также не одинаковое. «Дети, происшедшие от таких союзов, почти всегда убивались» [Schurtz, 1902, S. 134]. Мы можем предположить, что это происходило в тех случаях, когда женщины принадлежали всем сообща. Но там, где на фоне промискуитета уже создавался союз двух людей, где отцовство могло быть известным, отношение могло быть иным. «Во многих случаях ребенок не считался нежеланным, но становился поводом для превращения свободной любовной связи в прочный брак» [Schurtz, 1902, S. 91].

«дом» («Стоит дом»). В нем живет богатырка-воительница. «Я заблудяшший человек, не примешь ли ты меня с собой жить на место мужа?» — То она согласилась с ним жить, также на мести мужа держать, и они в год прижили мальчика». Жена говорит: «Теперь, Федор Бурмакин, живи как требно быть, по-домашному, что мне, говорит, то и тебе дите». Но Федор готовит бегство. Жена его уходит на «побоишше», и он уходит от нее на плоте. «То робенок заревел и лес затрешшел. Услыхала, что робенок ревет, очень скоро торопилась домой. То прибежала, робенка схватила, прибежала на море, на ногу (ребенка) стала, а за другую разорвала пополам. Она бросила эту половину, добросила до ево, у ево плотик начал тонуть. Кое-как он спихнул эту половину, потом отправился вперед, а она свою половину съела» [Зеленин, 1915, N 13]. Ясны элементы: лесной дом, сожительство в нем, рождение ребенка, стремление женщины превратить брак в постоянный, нежелание этого брака со стороны мужа, уничтожение (съедение) ребенка и уход мужа. В данном случае бегство мужа от жены удается. Сходный случай мы имеем в северной сказке. Здесь рождаются двойни, после чего герой бежит. После некоторых приключений он прибывает домой и застает там свою жену. Здесь жена следует за лесным мужем в его дом. Поводом к превращению связи в брак являются именно дети [Ончуков, 1908, N 85]. В этих случаях связь с «большим домом» ясна. Мы видим, однако, что сказка в целом не признает брака в лесном доме. Для сказки женщина в этих случаях только сестрица. Возможно, что черты этого персонажа перенесены в сказке на другой персонаж, а именно на царевну. Если это так, то к затронутому кругу явлений относится царевна в сказке о живой воде. Здесь герой грешит с царевной, и она с двумя детьми отправляется искать своего мужа и находит его, «и приняли они законный брак» [Афанасьев, 2 — 4, N 104h; 5 — 7, N 178]. Однако, окончательно этот вопрос может быть разрешен только в связи с изучением царевны.

14. Красавица в гробу. Уже из изложенного стало ясно, что женщины, проживавшие в мужских домах, проживали в них только временно. После некоторого пребывания в них они уходили из него и вступали в брак или с одним из братьев, или, чаще, в своем селении. Исторически здесь должно было наступить одно осложнение. Все, что делалось в мужском доме, для женщин было тайной. Здесь хранились святыни племени, совершались ритуальные пляски и прочее. Но для «сестрицы» не было тайн. Можно ли было так просто выпустить ее из дома? «Им (т. е. молодым женщинам, находящимся в доме холостых) разрешается видеть и слышать песни и пляски, от которых другие женщины были отстранены» [Frazer, III, р. 161].

В сказке девушка, живущая у богатырей в лесу, иногда внезапно умирает, затем, пробыв некоторое время мертвой, вновь оживает, после чего вступает в брак с царевичем. Временная смерть есть один из характерных и постоянных признаков обряда посвящения. Мы можем предположить, что девушка, раньше чем быть выпущенной из дома, подвергалась обряду посвящения. Мы можем догадываться и о причинах этого: такое посвящение гарантировало сохранение тайны дома. Здесь сказка только слегка изменила внутреннюю, но не внешнюю последовательность событий.

и воскресения.

Отчего в сказках типа «Волшебное зеркальце» умирает девушка? Из материалов Больте-Поливки можно установить три группы предметов, от которых девушка умирает. Одна группа, — это предметы, вводимые под кожу: иголки, шипы, занозы. Сюда же можно отнести шпильки и гребенки, вводимые в волосы. Вторая группа, — это средства, вводимые внутрь: отравленные яблоки, груши, виноградинки и реже — напитки. Третью группу составляют предметы, которые одеваются.

в человека Средства оживления очень просты: нужно вынуть иглу или шпильку из-под кожи, нужно потрясти труп, чтобы отрава выскочила наружу, нужно снять рубашку, колечко и т. д.

Среди способов, какими в обрядах посвящения достигается временная смерть, имеются и названные выше. Одним из способов было введение под кожу острых предметов. «Главная часть церемонии состояла в умерщвлении посвящаемого, который таким способом обретал большую магическую силу. Умерщвление производилось путем мнимого или волшебного введения в тела посвящаемых священных раковин, после чего упавший вновь оживляется песнями» [Schurtz, 1902, S. 404]. «Мнимым» или «волшебным» такое убиение представляется исследователю или постороннему зрителю, но не самому посвящаемому, который мнил себя действительно убитым и воскресшим. Данный случай — не исключение. Общеизвестно, что почти во всем мире болезнь приписывается наличию в теле постороннего предмета, а лечение состоит в извлечении шаманом этого предмета. Здесь этим же причинам приписывается смерть и возвращение к жизни.

Другим способом вызвать временную смерть было отравление. Этот способ практиковался очень широко. Юноши падали замертво, теряли сознание, а через некоторое время они приходили в себя и возвращались к жизни. Так, на Нижнем Конго руководство посвящением берет на себя жрец-волшебник (Zauberpriester). Он уходит со своими воспитанниками в лес и проводит там с ними определенное время. Они — по-видимому при помощи наркотического средства — погружаются в сон и объявляются мертвыми» [Schurtz, 1902, S. 436; Webster, 1908, р. 173 и др.]. Мы ничего не слышим об отравленных плодах. Яд, по-видимому, всегда подносился в виде напитка, каковой имеется и в сказке. Но в сказке действие напитка, кроме того, часто переносится на плоды.

— позднейшие, сказочные явления, частично же мы имеем здесь обряжение мертвого. На посвящаемых надевали одеяния мертвых [Frobenius, 1890, S. 50], после чего они считались умершими. Там, где одежда вообще не известна, посвящаемого в знак смерти обмазывали белой глиной. Рубашка, надеваемая на девушку, есть одежда смерти.

— это, конечно, позднейшее явление. Но возникновение и эволюция гроба вообще могут быть прослежены. Предшественником гроба являются деревянные хранилища животной формы. Такие хранилища засвидетельствованы во многих местах. Шурц, например, сообщает о домах с деревянными изображениями акул, внутри которых хранились трупы вождей. Это — древнейшая форма гроба. Такая форма в свою очередь отражает более ранние представления о превращении человека при смерти в животное или о съедении его животным. Съедение и выхаркивание посвящаемого животным — также одна из постоянных черт обряда посвящения. В дальнейшем гроб теряет свои животные атрибуты. Так, в египетской «Книге мертвых» можно видеть изображение саркофагов или постаментов, на которых лежит мумия. Они имеют ножки животного и часто голову и хвост животного. В дальнейшем животные атрибуты совсем отпадают, и гроб принимает известные нам формы. С этой точки зрения превращение девушки в животное и обратное ее превращение в человека, с одной стороны, и положение ее во гроб с обратным извлечением ее откуда живой, с другой стороны, есть явления одного порядка, но в разных по древности формах.

Почему гроб часто бывает стеклянным — на этот вопрос можно дать ответ только в связи с изучением «хрустальной горы», «стеклянной горы», «стеклянного дома» и всей той роли, которую в религиозных представлениях играли хрусталь и кварц, а позже — стекло, вплоть до магических кристаллов средневековья и более поздних времен. Хрусталю приписывались особые волшебные свойства, он играл некоторую роль в обрядах посвящения, и хрустальный гроб есть только частный случай более общего явления, рассмотрение которого не может войти в рамки этой работы.

15. Амур и Психея. Весь затронутый здесь круг явлений очень сложен и, несомненно, еще не все связи вскрыты, не все еще обнаружено и найдено. С другой стороны вполне возможно, что некоторые аналогии могут оказаться ложными.

Где находится Психея, где происходит ее брачная жизнь с Амуром? Аксессуары эти известны: дворец и сад. Однако, Психея русских народных сказок живет в лесном доме, и она жена одного из двенадцать братьев. В северной сказке хозяйка дома — старушка. Девушка приходит в ее дом. Она приглашает ее лечь за занавеску. «Вдруг стук, гром, идет двенадцать молодцов. Она и говорит двенадцатому брату: «Ты уже не ужинай, у тебя есть невеста». Он спит с пришедшей девушкой [Ончуков, 1908, N 178, тип «Амур и Психея»]. Здесь, конечно, легко возразить, что этот случай не показателен, что здесь произошла ассимиляция с мотивом двенадцать разбойников. Вопрос так может быть поставлен. Но допустима и другая постановка: не отражает ли брак Психеи с Амуром явление временных браков с «братьями», причем здесь опущены другие братья, и полиандрический временный брак представлен парным браком позднейшей формации? Целый ряд наблюдений подтверждает это предположение.

Что дворец Амура стоит в лесу, это не специфическая черта русской сказки, это — общераспространенная черта ее. В ганноверской сказке девушка попадает сюда на семь лет, т. е. живет здесь временно, и должна прибирать дом, совсем как знакомая нам «сестрица». Слуги, работники и кучера этого дома — все наперерыв стремятся провести с ней ночь [Bolte, Polivka, III, N 88, S. 231].

Но это далеко не единственная черта, приводящая к этой мысли.

запродажа юноши колдуну-учителю [Афанасьев, 2 — 4, N 140; 5 — 7, N 249; и др.]. Что девушка продавалась родителями в мужской дом, мы уже видели выше. Мы видели, что родители сами отправляли ее туда. В сказках типа «Амур и Психея» девушка обычно очень слабо сопротивляется. Далее, если она находит в новом месте всегда готовую для нее еду, то и это весьма близко подходит к тем материалам, которые сообщались выше. «Не печалься, батюшка, говорит дочь, бог даст, мне и там хорошо будет. Вези меня к змею». Отец отвез ее и оставил во дворце, попрощался и уехал домой. Вот девица, дочь купеческая, ходит по разным комнатам, везде золото и бархат, а никого не видать, ни единой души человеческой! А время идет да идет. Проголодалась красавица и думает: «Ах, как бы я теперь покушала!» Не успела подумать, а уже перед нею стол стоит, и на столе и кушанье, и напитки, и сласти; разве только птичьего молока нет!» [Афанасьев, 2 — 4, N 155; 5 — 7, N 276]. Выше мы уже видели, как девушка снабжается пищей в мужских домах. Обилие и незаметная, тайная подача пищи — эти черты мы отметили уже выше (ср. § 12). Мы и здесь легко узнаем знакомый нам «большой дом», хотя он в этом случае не назван и не описан.

«лесные братья» имеют животный облик, это вовсе не исключение [Ср.: Афанасьев, 2 — 4, N 120; 5 — 7, N 208]. Посвященные и живущие в мужских или лесных домах часто мыслились животными. Наконец, утреннее исчезновение жениха связано с мотивом дома, пустующего в течение дня.

Все эти мотивы встречаются и в других сказках. В них нет ничего специфически нового. Более специфичным для данного цикла сказок является мотив посещения родственников. В сказках о волшебном женихе или сама девушка (иногда даже вместе с мужем) отправляется в гости к своим родным, или девушка принимает гостей из своего дома. Царство, в котором проживает Психея, уже давно узнано, как царство мертвых.

Что подвергающиеся посвящению мыслятся пребывающими в ином мире, мы уже видели. Но если бы сад змея был только потусторонним царством, то посещение родственников было бы необъяснимо. Если же два царства — царство змея, живущего в браке с девушкой, и царство оставленных позади родственников и родителей понимать в указанном здесь смысле, то такие детали, как «здумала про свою сторонушку» [Зеленин, 1915, N 13], становятся более понятными. Как указывает Вебстер, посещение родных по истечении известного срока разрешалось [Webster, 1908, р. 78]. Вольте находит, что сказка «теряет характер чудесного, так как жене удается уговорить мужа посетить ее отца» [Bolte, Polivka, I, N 46, S. 400]. Это, может быть и так, но в сказке «чудесное», и «нечудесное» может быть одинаково историчным.

16. . При обрисованном положении как юноши, так и некоторые девушки имели каждый в своей жизни последовательно два брака. Один — вольный, в «большом доме», брак временный и групповой, другой — после возвращения домой, брак постоянный и регламентированный, брак, из которого создается семья.

— собирается жениться во второй раз, забыв о первой жене. С точки зрения нашего материала можно поставить вопрос, не есть ли первая жена, встреченная вне дома где-то в другом царстве и т. д. — жена временная в мужском доме. Вторая жена, на которой герой собирается жениться после возвращения домой, может соответствовать жене второго, регламентированного брака. В исторической действительности первая жена, жена братьев, и в том числе каждого в отдельности, оставлялась и забывалась. По возвращении домой совершался уже постоянный, прочный брак, создавалась семья. Именно так всегда хочет поступить герой. Но брошенная жена «оттуда» напоминает о себе, и герой женится на первой.

Если это наблюдение верно, если здесь действительно есть исторически обусловленная аналогия, то это означало бы, что сказка здесь отражает позднюю стадию, стадию разложения этой системы, ту стадию, когда наступает конфликт с порядком, который был свойствен уже земледельческому строю и требовал иных форм брака.

«Морской царь и Василиса Премудрая» герой запродан морскому царю. Он уходит к нему, женится на его дочери, а затем вместе с ней возвращается домой. Василиса говорит: «Ступай, царевич, вперед! Доложись отцу с матерью, а я тебя здесь на дороге обожду, только помни мое слово: со всеми целуйся, не целуй сестрицы, не то меня позабудешь» [Афанасьев, 2 — 4, N 125а; 5 — 7, N 219]. Здесь вызывает недоумение: что собственно заставляет Василису остановиться на дороге? В сказке нет никаких препятствий, в силу которых она не могла бы просто войти в город вместе с царевичем. Этот странный поступок мотивирован не сказкой, он мотивирован историей. Если бы она не остановилась у ворот, то никакого конфликта двух жен не произошло бы, а он — не вполне забытое историческое явление. Остановка на дороге — это те белые нитки, которыми наш мотив неудачно пришит к сказке. Запрет «не, целуй сестрицы» для нас также ясен. «Сестрица» здесь такая же «сестрица», как и в лесном доме. «Не целуй» также достаточно ясное указание. Девушка здесь просит героя не знать других женщин. Но он все же «целует сестрицу», т. е. вступает в другой брак, вследствие чего совершенно забывает о первой жене. «Наш царь сына женит на богатой королевне». Здесь характерно, что сына женят (а не сам он женится) на «богатой», т. е. совершается брачная сделка. Два брака и по характеру отличаются друг от друга. Василиса забыта. Но в сказке она всегда находит средство напомнить о себе в разгар свадебного пира. «Тут вспомнил царевич про свою жену, выскочил из-за стола» и т. д. До бедной «королевской дочери» уже никому дела нет, и герой женится на Василисе.

Такие случаи свойственны не только данному типу. В вятской сказке герой запродан чорту. Он женится на его дочери и возвращается. «Он тогда подумал жениться и совсем забыл о той, а уже ей были последние дни выходить» [Зеленин, 1915, N 118]. Какую роль при превращении временного брака в постоянный играли дети — на это указывалось выше.

К этому же кругу принадлежит и «Финист» [Афанасьев, 2 — 4, N 129; 5 — 7, N 234]. Однако, расстановка действующих персонажей здесь несколько иная. Первый брак — притом брак вольный — совершается не в лесу, не в ином царстве, а дома, после чего любовник в образе животного уходит в иное царство и там уже собирается жениться (или женится) на другой, когда его находит девушка и, купив три ночи у соперницы, отвоевывает себе мужа. Мотив купленных ночей несомненно также историчен, но в материалах по мужским домам нет данных, при помощи которых этот мотив можно было бы объяснить точно.

17. «жена на свадьбе мужа» перекликается с мотивом «мужа на свадьбе жены». Но раньше чем перейти к этому мотиву, необходимо рассмотреть некоторые обстоятельства возвращения героя домой после посвящения.

В сказке неузнанный герой часто бывает грязен, вымазан в саже и прочее. Это «Неумойка». Он заключил союз с чертом, который запрещает ему мыться. За это черт дает ему несметное богатство, после чего герой женится. Он «не стрижется, не бреется, носа не утирает, одежды не переменяет» [Афанасьев, 2 — 4, N 150; 5 — 7, N 267]. Это продолжается 14 лет (в немецкой сказке 7 лет), после чего герой говорит: «Ну, служба моя кончена». После этого «чорт изрубил его на мелкие части, бросил в котел и давай варить; сварил, вымыл и собрал все воедино, как следует». Он взбрызгивает его живой и мертвой водой. Это разрубание на части и оживление также идет от обрядов посвящения, представляя одну из разновидностей временной смерти и оживления, но это не может войти в рамки данной работы. Мотив грязного жениха еще более развит в немецкой сказке. «Тебе в ближайшие годы нельзя мыться, нельзя стричь бороды и волос и молиться «отче наш» [Grimm, N 101]. Сходно: не мыться, не бриться не сморкаться, не стричь ногтей, не вытирать глаз [Grimm, N 100]. Подобное же сообщается о девушке в лесу. Она «замазала себе лицо и руки сажей» [Grimm, N 65]. Она Allerleirauh, т. е. одета в шкуру разных зверей. Герой мужской сказки, Barenhauter, одет в медвежью шкуру. Такое состояние героев или героинь характерно для времени их пребывания в лесу или службы у чорта и предшествует браку.

Запрет умываться часто встречается в обрядах посвящения [Schurtz, 1902, S. 383, 385; ] [Codrington, 1891, р. ]. Срок этого запрета различен. «The candidate is not allowed to wash during his stay in the enclosure» [Loeb, 1929, p. 257]. Посвящаемые не только не умывались, но обмазывались золой [Schurtz, 1902, S. 384]. О том же более подробно сообщает Вебстер: «Его тело вымазывалось грязью (was daubed with mud and filth), и от него требовали, чтобы он в таком виде ходил по селению несколько дней и ночей, бросая грязью в сторону женщин. Наконец его передавали женщинам которые его мыли, раскрашивали его лицо и плясали перед ним» [Webster, 1908, р. ]. После такого возвращения юноша мог вступить в брак. Сравним с этим русскую сказку: «Привели его. Он весь оброс мохом. Она остригла его, обрила своими руками... Ну вот теперь я могу пойти замуж за вашего сына» [Худяков, I, N 93].

Запрет умывания представляет собой этнографическую проблему, в суть которой мы здесь не можем входить, это лежит вне наших задач. В сказке нельзя провести точных границ между неумытым и животнообразным героем. Возможно, что вымазывание в грязи имеет какое-то отношение к воображаемому животному облику, есть субститут маски. Девушка, например, не только не моется и вымазывает себя сажей, но и обмазывает себя медом и обкладывает себя перьями [Grimm, N 46]. Там, где посвящения уже давно нет, или где оно утратило свою связь с наступлением половой зрелости, а приобрело другой характер, обмазывание и пачканье все еще держится. Так, в греческих мистериях посвящаемый обмазывался глиной, гипсом, или обсыпался мукой или отрубями. Некоторые авторы (Samter и др.) хотят видеть в этом стремление сделать себя неузнаваемым [Samter, 1911, S. 96]. Сибирский шаман, отправляющийся в царство мертвых с душой умершего, вымазывает лицо сажей [Samter, 1911, S. 95; Radloff, II, S. 58].

18. Мотив «Неумойки» тесно связан с мотивом «Незнайки». Сущность этого мотива состоит в том, что герой прибывает домой (или в царство своей будущей жены) неузнанным. Он притворяется, что он ничего не знает и не помнит. «Царь его спрашивает; А что братец, из каких ты родов и как тебя зовут?» — «Я не знаю». Сколько царь ни допытывается, он все говорит: «Я не знаю, как меня зовут» [Зеленин, 1914, N 2].

Или: «Кто ты такой?» «Я не знаю откуда, не помню и родства» [Худяков, I, N 41]. Конь советует герою: «Ты иди к королю в сад, ляг в борозду и свое лицо закрой, не кажи. (Он весьма красив был.) Что ни спросят, что ни скажут, а ты говори, что «не знаю» [ЖС, 1912, XXI, с 242]. В немецких сказках распространен мотив, что девушка, побывавшая у лесных братьев (или на небесах, т. е. в «ином царстве»), поражена немотой. С другой стороны, и родные, к которым возвращается герой, не могут его узнать. «Отец никак узнать его не мог» [Худяков, I, N 1]. «Нехто не может его признать, што он сын их. Его потеряли, начит. Много годов он проживал там, оборвался небось, обносился» [Зеленин, 1914, N 12].

Этот мотив неузнанного прибытия часто увязан с мотивом покрытой головы. Уже в приведенном примере мы видели: «а свое лицо закрой, не кажи». Герой часто надевает на голову какой-нибудь пузырь, или кишку, или тряпку. «Тогда выбрал требушину, взял кишки, вымыл как следует, образовалась шляпа у него, а кишками руки оммотал»[Зеленин, 1914, N 2, с. 16]. Или «Иван купеческий сын отпустил коня, нарядился в бычью шкуру, на голову пузырь надел и пошел на взморье» [Афанасьев, 2 — 4, N 165а; 5 — 7, N 295].

мальчика из леса «Его никак нельзя было побудить раскрыть рот, он держал, на губах палец» [Frobenius, 1890, S. 50]. В этом и подобных многочисленных сообщениях мы легко узнаем «немоту». Далее, во время посвящения юноши получали новое имя, и они должны были делать вид, что не узнают своих родных, и своеобразный этикет требовал, чтобы родители их не узнавали, а если отсутствие длилось несколько лет, то они могли действительно не узнавать их.

головные уборы. «Когда посвящаемый (novice) возвращается из лесного дома (the hut), он должен носить шляпу в форме баллона. Если бы женщина увидела его с непокрытой головой, она немедленно была бы убита» [Loeb, 1929, р. 256; Schurtz, 1902, S. 378; Parkinson, 1907, S. 656]. То же Фробениус сообщает об Африке: «Новообрезанные носят особый убор, шапку странной формы, с бычьими рогами на ней» [Frobenius, 1890, S. 146]. К сожалению, в этнографической литературе об этих деталях сообщается очень мало, между тем в сказке они играют большую роль, и им, очевидно, когда-то приписывали особое значение. В свете этих материалов становятся понятными, например, такие странные места, как следующее: «Что бы тебя ни спрашивали, говори: «Лысенький-Плешивенький» [ЖС, 1912, XXI, с. 334]. Именно безволосый или герой с покрытыми волосами иногда решает задачи царевны. Мы понимаем теперь также, почему в американских сказках герой, проглоченный рыбой, выходит из нее безволосым или плешивым.

19. Муж на свадьбе жены. Эти детали дают некоторые дополнительные штрихи для рассмотрения мотива «муж на свадьбе жены». Однако, этот случай существенно отличается от мотива «жена на свадьбе мужа». Там герой встречает суженую вне дома, возвращается, уже собирается вступить в другой брак и т. д. Здесь дело происходит иначе. Герой женат (или женится) с начала сказки, затем уже уходит из дому, узнает, что жена собирается вступить в новый брак — «за другого хочет замуж выходить» [Смирнов, 1917, N 135] и спешно возвращается, поспевая к свадьбе жены.

«в лес», длительное отсутствие его и попытку к новому браку оставшейся дома жены.

Но не противоречит ли это предположение тому порядку вступления в брак, при котором посвящение было одним из условий вступления в брак? — Мы здесь имеем не противоречие, а более позднюю форму. По мере вымирания этого обычая обряд совершался все реже и реже, иногда с перерывами в 10 и более лет. И у Шурца и у Вебстера можно найти достаточно примеров этому. Тем временем юноши подрастали, вступали в брак, не дожидаясь посвящения, и посвящению подвергались задним числом, так что бывали случаи, когда посвящению подвергались мужчины лет сорока вместе с едва достигшими зрелости мальчиками [Ср.: Codrington, 1891, р. 71].

«мужа на свадьбе жены» обстоятельно исследован проф. Ив. Ив. Толстым. Проф. Толстой не ставит себе целью исследовать происхождение этого мотива. Но в его работе собран материал, который позволяет дать ответ на очень важный для нас вопрос: где же пребывает муж в то время, как жена его ожидает? Ив. Ив. Толстой очень убедительно показывает, что «герой уходит в обитель смерти». В вятской сказке пребывание у лешего длится 12 лет, пролетающих как 12 дней, «обычный в сказках мотив быстротечности времени в стране смерти, где год проходит для сознания человека, как один день» [Толстой, 1934, с. 517]. В архангельской сказке «Ивана щука-рыба заглонула и вынесла к берегу и выблевала. Иван и пошел» [Толстой, 1934, с. 517; Ончуков, 1908, N 35]. и т. д. Пребывание в животном, как символ посвящения, нам уже известно. Есть и другие детали, приводящие к тому же. «Муж возвращается изменившимся: ни жена, ни близкие не узнают его». Совершенно правильно замечает Толстой: «Заслуживает внимание то обстоятельство, что меняется наружность только у мужа: об изменении наружности жены за время разлуки сказка умалчивает» [Толстой, 1934, с. 517].

Наконец, если он, по наблюдениям проф. Толстого, «приходит обросшим волосами, в запущенном, грязном виде, оборванным странником» [Толстой, 1934, с. 516], то и здесь мы имеем верный признак возвращения «из леса».

20. . Этим не ограничиваются случаи, отражающие институт «мужских домов».

Здесь выбраны только наименее гипотетичные, наиболее вероятные случаи.

нас к созданию такой истории, оно вскрывает нам источники сказки. Таким образом найдено начальное звено.

Никаких других выводов пока сделать нельзя. Нельзя изучать часть вне целого. Более широкие выводы можно будет сделать только тогда, когда сказка будет изучена как целое. Выводы могут быть пока только частные.

Произведенное здесь сопоставление показывает, насколько, волшебная сказка насыщена элементами исторической действительности. При правильном изучении ее она может служить надежным источником для этнографов. Так, на карте распространения мужских домов, данной Шурцем, Европа почти отсутствует. Это значит, что для Европы не было найдено никаких следов этого института Сказка донесла до нас эти следы в очень ясной и полной форме. [1].