ГЛАВА V
КУЛЬТ РАСТЕНИЙ
Рождественская елка.— Масленичное дерево.— Верба.— Завивание березок на семик. — Сборы трав на Ивана Купалу. — Жнивные обряды. — Праздник последнего снопа
Во время весенних праздников очень многие обряды связаны с растительным миром. Один из них состоит в том, что в праздничные сроки растение торжественно вносилось в селения и жилища.
В России в сельской среде не засвидетельствован обычай рождественской елки. Этот обычай занесен к нам из Германии, лишен у нас обрядового значения и всегда был распространен только в городском быту. Современная новогодняя елка не соответствует у нас никаким религиозным или обрядовым традициям. Возжигание ее на Рождество не связывалось с церковными обрядами. Может быть потому новогодняя елка сохранилась и в советское время. Но в Западной Европе внесение в дом елки как дерева, хранящего летнюю зеленую окраску даже зимой и, следовательно, обладающего какой-то особой способностью не поддаваться зимней смерти, имело обрядовое значение и было воспринято церковью. В лютеранских церквах во время рождественского богослужения возжигалась елка.
Темная, буроватая ель и сосна в русском фольклоре не пользуются особым почетом, может быть, и потому, что огромные пространства наших степей и лесостепей их не знают. Любимое дерево русских песен и русских обрядов — березка.
Наиболее яркий весенний праздник молодой растительности — Троица. Но и до Троицы, на масленицу, иногда вносили в село украшенное дерево или подобие его. И. М. Снегирев сообщает: «В Зарайском уезде тогда же [т. е. на масленицу. — В. П. ] возят на санях большое дерево, обвешенное лоскутками и бубенчиками» (Снегирев, Русские простонародные праздники, вып. 2, 128; ср.: Сахаров, Сказания, т.ІІ, кн. VII, 73). В более общей форме эти сведения подтверждает С. В. Максимов: «Чучелу становят в сани, а около прикрепляют сосновую или еловую ветку, разукрашенную разноцветными лентами и платками» (Максимов, Нечистая сила, 368). Когда масленицу сжигают, ленты и платки разделяют между девушками. Есть указания и на то, что и сами масленица изображалась в виде дерева. Как сообщает И. М. Снегирев, в Среднем Поволжье (в Симбирской, Пензенской, Саратовской губерниях) «в середине дровней утверждается высокое, довольно толстое дерево в виде мачты» (Снегирев, Русские простонародные праздники, вып. 2, 128).
Первые видимые признаки весны появляются на ивовых кустах в форме сережек. Это — верба, и с ней связаны некоторые обряды и поверия. Появление сережек, когда кругом еще не растаял снег, вызывает у народа представление, будто сережки являют собой некоторое средоточие растительной силы. .
Как и в других случаях, церковь использовала народные представления в своих целях. Последнее воскресенье перед Пасхой именуется Вербным воскресеньем. Вербное воскресенье праздновалось церковью в память въезда Христа в Иерусалим «на ослята», причем народ по пути шествия бросал пальмовые ветви. Верба и должна была символизировать эти ветви. До отмены патриаршества Петром I патриарх в этот день во всем облачении ездил на коне, долженствующем изображать осла, от Лобного места до Успенского собора и обратно (Снегирев, Русские простонародные праздники, вып. З, 161 и сл.; Калинский, Месяцеслов, 454 и сл.). В этот день церковь освящала вербы, и народ присутствовал на церемонии патриаршего выезда с вербами в руках. И. П. Калинский, повторяя некоторых иностранцев, видевших этот обряд в XVI—XVII вв., пишет: «В Вербную субботу перед обедней, при большом стечении народа, выносили из Успенского собора большое цветное дерево, украшенное разными искусственными плодами, и, установив его в огромные сани, возили в крестном ходе» (Калинский, Месяцеслов, 455; Снегирев, Русские простонародные праздники, вып. З, 163).
Как уже указывалось, вербе и ее сережкам приписывалась особая сила. Съедали, например, по девять вербных сережек, считая это предохранительным средством от лихорадки (Калинский, Месяцеслов, 456). Бесплодным женщинам советуют есть почки освященной вербы, после чего они начнут рожать (Максимов, Нечистая сила, 383). Вербные почки глотали также в качестве профилактического средства, чтобы предохранить себя от болезней и прогнать всякую хворь (Максимов, Нечистая сила, 382—383). Общераспространенным был обычай слегка ударять друг друга вербой. Обычай этот представляет собой вид контагиозной магии (магии соприкосновения): сила вербы через чувствительное соприкосновение должна была благотворно действовать на того, кого ею хлестали. Обычай этот родствен обычаю обсыпания зернами, известный у нас на свадьбах. «В Литве и Красной Руси, по возвращении из церкви домой с вербою, богомольцы били взаимно детей и домашних, говоря:
Ne jya biju
Werba bije.
Chira u les,
Zdorowje u kosci!
Подобный обычай доселе отчасти удерживается в великой России у простолюдинов; кто проспал Вербную заутреню, того бьют вербою, приговаривая: Не я бью, а верба бьет, или: Верба хлест, бей до слез! На красные яйца, на мягкие перепечи!» (Снегирев, Русские простонародные праздники, вып. З, 176). Вербу хранили за иконой и в некоторых случаях ею пользовались. Так, ею ударяли скот при первом выгоне его 23 апреля (в Егорьев день). В Вербное воскресенье вербу давали в пищу скотине: это на весь год будто бы предохраняло ее от падежа. Вербу прикрепляли также к разным местам дома в полной уверенности, что ее ветви имеют силу охранять хозяйственные постройки от непогоды и молнии. Из этих же соображений вербу втыкали где-нибудь на пчельнике1.
Основной праздник, посвященный культу растений, — так называемая русальная неделя, или «зеленые святки», предшествующая церковной Троице.2 Четверг на этой неделе назывался «семик» — седьмой четверг после Пасхи. Празднование это имеет двоякую форму: по домам разносили и расставляли ветки берез. Кроме того, в лесу выбиралась одна березка, которую украшали и торжественно вносили в деревню. Этот праздник считался одним из самых больших праздников в году.
У великороссов обрядовое празднество производилось только с березкой, но не с другими деревьями. В песне поется:
Не радуйтесь, дубы.
Не радуйтесь, зеленые,
Не к вам девушки идут,
Не вам пироги несут,
Лепешки, яичницы,
Ио, ио, семик да Троица!
* * *
Радуйтесь, березы,
Радуйтесь, зеленые,
К вам девушки идут,
К вам красные.
К вам пироги несут,
Лепешки, яичницы,
Ио, ио, семик да Троица!
(Терещенко, Быт, VI, 164—165)
Та исключительность, которая принадлежит березке, объясняется, по-видимому, тем, что березка — первое, наиболее раннее дерево, одевающееся в яркую, нарядную зелень, тогда как другие деревья еще едва начинают распускать почки. Отсюда возникает представление, будто именно березки обладают особенной силой роста. Средоточием этой силы считаются верхушки и ветки: от них идет рост и, следовательно, здесь находится их сила. Эту силу надо использовать. Такова простейшая мыслительная основа, приводящая к различным обрядам, связанным с березками.
приобретала праздничный вид. Для этого праздника мыли, чистили, белили хаты, всюду наводя чистоту. Эти дни в Смоленской губернии и в некоторых других местах назывались «зеленые святки» (Шейн, Материалы, т.І, ч.І, 184—185; Карский, Месяцеслов, III, 168).
Более сложное явление представляют собой обряды, связанные с выбором одного молодого дерева в лесу. В состав этого комплекса входят: выбор и зарубка дерева, украшение его, совместная трапеза под ним, завивание венков, кумление, срубание дерева и торжественное внесение его в деревню, хороводные игры и песни под ним (до порубки в лесу или после внесения его в деревню), уничтожение дерева, гадание на венках, брошенных в воду. Каждый из этих элементов должен быть изучен в различных и многосторонних связях. Здесь мы кратко рассмотрим обряд завивания и внесения березки в деревню. Другие обряды будут рассмотрены в других главах.
Березка избирается молодая, сочная, в таком месте, чтобы вокруг нее можно было водить хороводы. Если березка избиралась заранее, ее заламывали, т. е. отмечали. Для совершения празднества девушки шли в лес. Выбранную березку «завивали», т. е. загибали концы веток в кольца и закрепляли их так, чтобы образовались венки, которые как бы росли на дереве. Особый интерес представляет для нас сибирский обычай пригибать вершины березок к траве и делать «косы», связывая эти вершины с травой (Макаренко, Сибирский народный календарь, 168). В других местах верхушки двух берез связывались между собой так, что образовывался род арки. Венки могли плестись из веток других березок, переплетаться с травами и цветами и навешиваться на избранное дерево. Завитую березку украшали. «У кого-нибудь из девушек находился шелковый поясок, которым перевязывают березку внизу у корня» (Шейн, Великорус, 344). На березку навешивали разноцветные ленты, нитки и лоскутки. Иногда украшали березку и цветами. На березку могли также навешиваться «козули», т. е. венки, испеченные из теста. В Европе дерево срубали и вносили в деревню. Это так называемое майское дерево или просто «май». У русских дерево не всеща срубали, оно могло оставаться в лесу. Е. И. Аничков утверждает, что у русских нет майского дерева. Между тем это неверно. Нет в народе слова «майское дерево», как нет и некоторых специфических видов увеселений (влезание на дерево за призом), но у русских явственно наблюдаются две формы обряда. Одна, преобладающая, состоит в том, что празднество происходило в лесу вокруг избранного дерева. Другая состояла в том, что дерево срубалось, торжественно вносилось в деревню, устанавливалось здесь, и вокруг него проводились игры. В некоторых местах дерево завивалось в семик (т. е. в четверг до Троицы), а на Троицу его вносили в деревню. Так, П. В. Шейн сообщает из Владимирской губернии: «В Троицын день <.. .> [после обедни. — В. П. ] девушки меняют свой наряд на лучшие платья, на голову надевают свежие березовые венки, переплетенные цветами, и в таком уборе идут в лес развивать березку. Пришедши туда, они становятся в кружок около завитой березки, и кто-нибудь из них срубает ее и устанавливает посреди кружка. Тут все девушки подходят к березке и начинают ее украшать лентами и цветами. Далее открывается триумфальное шествие девушек попарно, а впереди всех одна из них несет березку, и таким образом обносят ее кругом всей деревни. Пришедши в которую-нибудь из улиц, они втыкают березку в землю и начинают водить вокруг нее хороводы; тут присоединяются к ним парни, и все хором поют».(Шейн, Великорус, 344).
Однако такая форма все же встречается реже. Для нас не имеет существенного значения, проводилось ли празднество в лесу или в деревне. Лесная форма более древняя и архаическая, деревенская — более поздняя. Под деревом водили хороводы и пели так называемые семицкие песни.
Содержание этих песен разнообразно. В них воспеваются березки, восхваляется праздник, девушки величают самих себя. Песни передают радостное весеннее настроение.
Кудрявая, моложавая.
Под тобою, березынька,
Все не мак цветет.
Не мак цветет —
Красные девушки
В хороводе стоят.
Про тебя, березынька,
3
В песнях поется о венках, гаданьях, замужестве. На семик поются также обычные, т. е. не приуроченные к праздникам, игровые и хороводные песни любовного содержания. Хоровод ходит вокруг дерева, а там, где верхушки двух березок связаны в форме арки, под ними проходят играющие и поющие. Веселье длится до самого утра. Много песен связано с обрядом кумления,/Ь чем речь будет ниже.
Каков исконный смысл этого обряда? Исходя из предположения, что сила роста, по представлениям народа, находится в верхушках и в концах веток, откуда идет рост, можно рассматривать загибание в кольцо и связывание как способ уловления и сохранения этой силы. Эту силу надо внести из леса и передать ее земле и людям. Ниже, когда мы рассмотрим обряд уничтожения березки, то увидим, что завитую березку рубили и бросали в рожь.
Пригибание верхушки к земле и переплетение ее с травой довольно явно представляют собой попытку передачи вегетативной силы от березки к земле. Если эти предположения верны, они объясняют семицкую песню, записанную в Смоленской губернии:
Пойдем, девочки.
Завивать веночки.
Мы завьем веночки
На годы добрые.
На жито густое,
На овес ресистый,
На гречиху черную,
На капусту белую.
(Шейн, Материалы, т.І, ч.І, № 178)
Ой ли, ой люли, на березе листьё.
Гуще нету того во ржи, пашеницы.
Господа бояре, мужики крестьяне!
Буен колос клонит4.
Густая листва и густая рожь — таков художественный параллелизм этой песни, который некогда имел заклинательное значение.
В этот день девушки, выполняющие обряд, как бы перенимают от березы и венков их силу и передают ее земле:
Где девки шли,
Тут рожь густа,
Умолотиста, уколотиста,
С одного-то колоска
Умолотишь три мешка5.
Иногда место для празднования выбирали такое, которое прилегало бы к полю ржи. Это делалось для того, чтобы рожь была гуще. «Местом для завивания венков преимущественно избирают такую рощу, которая прилегает к ржаному полю, в том поверье, что и от этого, так же как от завивания ржи в Вознесенье, она будет лучше» (Сумароков, Очерк сельских празднеств, 10).
Приведенные материалы дают нам право на вывод, что внесение обряженного дерева из леса на поле и в жилище представляло собой попытку использовать растительную силу дерева в земледельческих целях и передать ее от деревьев земле и злакам.
Более подробно это раскроется перед нами, когда мы рассмотрим и другие элементы, входящие в сложный комплекс семицких обрядов.
Семик и Троица — праздник весенний, праздник начала расцвета зелени. За ним следует уже праздник летнего солнцеворота, самого длинного дня в году, разгара лета. К этому времени растительность вошла в сок и достигла полного расцвета. Церковь приурочила к этому дню празднование рождения Иоанна-Крестителя; по-народному этот праздник именуется днем Ивана Купалы. «Купало», по-видимому, означает «креститель», так как при крещении в древние времена тело погружали в реку. Главнейшая черта купальской обрядности — возжигание огромных костров. Кроме того, в купальскую ночь искали целебные и другие травы.
от нее, наоборот, в этот день стараются взять все, что она может дать.
В ночь на Ивана Купалу собирали целебные и другие травы. Это собирание уже не имело прямого аграрного характера, оно не ставило цели воздействовать на урожай. Сбором трав в этот день занимались преимущественно люди, промышляющие знахарством и колдовством, и бабы, слывущие за ведьм. Крестьяне «верят, что именно в Ивановскую ночь все эти травы получают особенную силу и даже свойства сверхъестественные» (Сумароков, Очерк сельских празднеств, 12).
Народная медицина, несомненно, основана на некотором знании целебных свойств различных трав и корней. Но вместе с тем народ был уверен, что сила эта — волшебная и что травы нужно давать с наговорами, которые знают только знахари, и что без таких наговоров лекарственные травы не будут действовать. В послании Памфила, игумена Елеазаровского монастыря (начало XVI в.), говорится следующее: «Егда приходит великий праздник день Рождества Предотечева, то и еще прежде того великого праздника исходят обавницы мужие и жены чаровницы по лугам и по болотам и в пустыни и в дубравы, ищущи смертные травы и приветочрева отравного зелия на пагубу человеком и скотом, тут же и дивие коренья копают на потворение мужем своим...»6 «обавницы» означает ’ведьмы’, травы в «повторение мужем своим» означает ’травы, которые жены дают своим мужьям в качестве возбуждающих средств’.
Но не только «обавницы» и «чаровницы» собирали травы. Запасались разными целебными травами и цветами на всю зиму. Церковь и в этом случае, с одной стороны, запрещала и преследовала этот обычай, с другой — подчиняла его своему влиянию. Травы освящались в церкви, и после этого они считались полезными и целебными. «Утром в день св. Иоанна крестьяне собирают цветы и травы, несут их в церковь и после обеда просят об освящении. Такие травы и цветы <...> хранят целый год и употребляют как лекарство от разных болезней, а иногда как противодействие зачарованию ют предугадыванию будущего»7 и название всех трав. Собирание трав у молодежи превращается в забаву и становится предлогом для игр и развлечений. «Еще накануне Купалы рощи, берега рек, леса и луга оглашаются веселыми хороводными песнями, и парни и девушки вместе ищут чудодейственные травы, вдали от строгих глаз матерей и отцов» (Максимов, Нечистая сила, 473—474). Молодые не столько заботились о целебных травах, сколько гадали на них о своем будущем. Накануне Ивана Купалы (в день Аграфены Купальницы) «молодые сибирячки идут в поле рвать “двенадцать разных трав”; по возвращении домой кладут их в изголовье постели, “завечая” (загадывая) на свою судьбу. Всякий сон в эту ночь считается вещим» (Макаренко, Сибирский народный календарь, 85). В ночь на Ивана Купалу целебной считалась даже роса. «“Ивановой росой” промывают глаза, когда они болят; ее собирают в “посудину”, чтобы продлить лечение. Под “Иванову росу” ставят пустые “крынки” (посуда для молока), в них “снимок” (молочный скоп — сметана) толще, якобы, делается» (Макаренко, Сибирский народный календарь, 86). Чтобы собрать росу, в Сибири водили скатертью по росистой траве, выжимали ее, и этой водой умывали лица и руки, «чтобы прогнать всякую “болесть”» и чтобы на лице не было ни угрей, ни прыщей (Максимов, Нечистая сила, 474).
При наблюдательности ко всему, что его окружает, крестьянин мог заметить, что есть одно растение, которое «не пускает цвету». Это папоротник. Но вместе с тем есть уже какие-то представления о закономерности в природе. Растение не может не цвести, так как крестьянин знает, что через цвет идет размножение. Следовательно, и папоротник цветет, и цветет именно тоща, когда цветет все, — в Иванову ночь. Его цвет продолжается только одно мгновение, и потому человеку не удается этот цвет увидеть. С этим связано представление, будто папоротник обладает особым свойством: тот, кто сорвал цветущий папоротник, увидит клады. Клады будут видны потому, что над ними горят огоньки вроде болотных. Но так как клады охраняются чертями, а черти и ведьмы в эту ночь особенно подвижны и деятельны, то они всячески будут препятствовать человеку, когда он начнет выкапывать клад. Все эти представления не принадлежат к тем исконным и древним основам, когда возникали аграрные праздники. Они представляют собой наносный, сравнительно поздний элемент, но упорно держались в крестьянском быту. Гоголь в «Ночи накануне Ивана Купалы» очень верно и этнографически точно изобразил то, что, по представлению украинского крестьянина, может произойти в эту ночь, если человек попытается сорвать цвет папоротника.
После Ивана Купалы всякие аграрные обряды на некоторое время прекращаются. Они возобновляются только тоща, коща начинается жатва. Календарного приурочения это время не имеет, оно зависит от климата и погоды.
Широко распространено мнение, что жатвенные обряды представляют собой праздник радости хорошего урожая и благодарности за него. На самом же деле эти обряды имеют целью обеспечить средствами собранного хлеба будущий урожай.
На этих обрядах следует остановиться несколько подробнее. Тяжелая работа снятия урожая производилась вручную и была под силу только большим семьям. Малые семьи объединялись, работая совместно на каждую из них по очереди. Такая организация называлась «толоками» или «помочью». Общая работа проходила весело, толочане считались в такой же степени работниками, как и гостями. Хозяин или хозяйка, на которых работали, обязаны были поставить угощение, и для них пелись величальные песни.
«зажиночный» или «зажинный») не шел в стог, а торжественно вносился в дом. Его делали небольшим — из трех-четырех пучков колосьев, ставили в передний угол или под образа и украшали венками из цветов или колосьев. Но он здесь не оставался. Когда наступало время обмолота, его обмолачивали отдельно и в первую очередь. «Зерна его приносят для освящения в церковь <.. .> и потом мешают их с житом, которым засевают поля»8. Обычай этот был довольно широко распространен. Зернам первого снопа приписывали особую силу, их прибавляли к семенам для придачи им всхожести и хорошего роста. Мы должны будем это объяснить, но сможем сделать это только тогда, когда будут рассмотрены другие осенние обряды.
Обрядовыми действиями сопровождалось не только начало жатвы, но в особенности конец ее. Небольшую горсть колосьев оставляли вообще несжатой. Этот несжатый пучок повсеместно зовут «борода». Название это не совсем ясно, и сами крестьяне его уже не понимают, называя этот пучок то бородой Ильи, которого боялись как громовника, или Христа, или бородой козла, или даже бородой того хозяина, на которого работали. Многообразие этих форм говорит о потере первоначального смысла слова «борода». Индоевропейский корень слова «борода» означал понятие «растительности»; возможно, что здесь имеется какая-то очень древняя связь.
Обрядовые действия, производившиеся с этой бородой (т. е. пучком несжатых колосьев), имели двоякую форму. Бороду завивали или ее «заламывали». Выражение «завивать бороду» сразу же напоминает обряд завивания березок. «Завивать», как мы уже знаем, означает придавать круглую форму, т. е. в данном случае делать венок, не срезая растения. Мы видели, что так именно поступали с березками: их украшали лентами, иногда связывали верхушками, иногда пригибали к земле и связывали с травой. В основном все то же делается и с «бородой». Г. К. Завойко описывает завивание следующим образом: «... болыпуха завивает несжатые волотки, но не голой рукой, а с прихваткой завивает (или с полой), т. е. спускает рукав рубахи и, прихватив его, завивает волотки по солнышку <.. .> При этом говорит. “Вот тебе, Илья-борода, на лето уроди нам ржи да овса!” или: “Батюшка Илья-борода, уроди ржи, овса, ячменя и пшеницы”» (Завойко, В костромских лесах, 16—18).
Из этого очень точного описания видно, что к «бороде» не прикасались голой рукой, очевидно, чтобы сила ее не ушла через прикосновение; ее нужно сохранить в самих колосьях. Но завиванием дело не ограничивалось. Колосья надламывали и пригибали к земле так, чтобы они соприкасались с ней, или даже, не вырывая, закапывали их в землю. Колосья для этого связывали красной лентой, а на место, где они зарыты, клали, камень. На этом же месте в землю зарывали хлеб и соль. При этом произносились слова: «Дай Бог, чтобы на другое лето был хороший урожай» (Zelenin, Volkskunde, 38). Эти слова подтверждают, что обряду этому приписывалось влияние на будущий урожай.
«бороде» будто бы сохранена плодородящая сила зерна, то исконный смысл обряда становится ясным. Завивание в венок эту силу сохраняет, а пригибание к земле или закапывание имеет цель возвращения земле тех сил, которые из земли ушли в зерно. Зарывание хлеба можно понимать как дополнительный обряд кормления земли, придачи ей силы на будущий урожай. Таким образом, в отличие от троичных обрядов, где силу земли из леса несли в поле, здесь мы имеем попытку сохранить эту силу на жнивье.
Обычай завивания бороды иногда сливается с другим обычаем, а именно — с торжественным внесением в дом последнего снопа. В отличие от первого снопа, который называется «зажиночным», последний называется «дожиночным». Обряды с тем и другим по существу совпадают. Последний сноп называется «именинник». Его украшали лентами, цветами, венками, иноща наряжали в бабий наряд и под песни вносили в дом хозяина. «Последний озимый сноп, опоясанный красной лентой, приносится в дом, где ставится под передний угол» (Зернова, Материалы, 32). Таких показаний очень много. Этот сноп «ставят на лавку, в углу, под иконами, там он должен стоять до Покрова, когда им будут закармливать скотину. Некоторые хозяева хранят сноп в сусеке до посева и им засевают» (Зернова, Материалы, 34). Этот обычай повсеместный. Е. Ф. Карский описывает его у белорусов: «Во многих местах Белоруссии при окончании жатвы все вяжут огромный сноп, называемый “бабою”. Этот сноп иногда повязывают платком и надевают на него рубашку. <...> Бабу с песнями относят хозяину. В других местах, что бывает чаще, к хозяину приходят с венками из ржи» (Карский, Белорусы, III, 198). Зерна с этого снопа примешивали к семенам; в Пинежском уезде «из первого вымолота пекут хлебца и кладут по нескольку на божницы и в клеть, где есть в засеках хлеб». Эти хлебцы потом раскладываются на полях при посеве (Ефименко, Материалы, I, 134). Из Пинежского же уезда П. С. Ефименко сообщает: «При первой сушке хлеба в овинах оставляют в нем пук невыбитого (невымолоченного) в колосьях хлеба. Это делается для того, чтобы на будущий год был хороший умолот» (там же).
В других местах последний сноп овса скармливали скотине при переводе ее на зимний корм.
Таким образом, завитый пучок, называемый бородой, оставался несжатым в поле и должен был обеспечить земле ее силу на будущий год, сохранить, вернуть ее земле. Последний сноп, вносимый в избу, должен был способствовать процветанию всего дома и хозяйства. Венок из последних колосьев клали на голову хозяину, солому впоследствии скармливали скотине, зерна примешивали к семенам. Все это показывает, что сила, ушедшая из земли в колосья, передавалась через них обратно земле, а также всему хозяйству крестьянина.
Неясным остается вопрос, почему именно последний (реже — первый) сноп или последний несжатый пучок колосьев обладал будто бы особой силой. В огромном исследовании В. Маннгардта «Лесные и полевые культы»9 «мать ржи», которая у некоторых народов принимает форму божества. Когда стебли срезаются, она как бы спасается в несжатые колосья и, наконец, уходит в последний сноп. Эта теория доказывается на очень большом материале. Д. К. Зеленин отрицает ее для русских обрядов, и, действительно, непосредственных данных для доказательства, что такие представления были у русских, у нас нет. Но она не противоречит русским материалам и прекрасно их объясняет. Если эта теория верна, основной формой обряда следует признать обряды, связанные с несжатыми колосьями и с последним снопом. Праздник первого снопа, выраженный довольно бледно, должен быть признан как вторичное образование, перенесенное от конца жатвы к ее началу.
Сравнение этих обрядов с другими аналогичными обрядами не оставляет сомнений в их исконном смысле. Обряды, совершаемые осенью, довольно точно соответствуют весенним й летним обрядам внесения в дом различных растений для использования скрытой в них силы. Ранней весной вносятся вербы, не семик и Троицу — березки, в день урожая — первый или последний сноп, который также украшается лентами, ставится в дом за икону и находит различное хозяйственное применение, как это имеет место с троичной березкой. Все отличия объясняются отличиями самого объекта, вносимого в дом, и временем года. Мыслительная же основа и морфологические черты совпадают по всем рассмотренным нами праздникам, кроме Ивана Купалы, о чем говорилось выше
Примечания.
1. Н-лов Н. Н. Обычаи и поверья в вербное воскресенье // Этнографическое обозрение. 1894. №1. С. 128-129.
2. Подробнее о названии и сроках этого праздника см.: Зеленин Д. К. Очерки русской мифологии. Вып. 1. Умершие неестественной смертью и русалки. Пг., 1918. С. 221 и сл.
4. Римский-Корсаков Н. А. Сто русских народных песен для голоса с фортепиано. Соч. 24. Музгиз, 1951. № 51. — Припев повторяется после каждой строки.
5. Завойко Г. К. Верования, обряды и обычаи великорусов Владимирской губернии // Этнографическое обозрение. 1914. № 3—4. С. 151.
6. Mansikka V. Die Religion der Ostslawen. I, Quellen. Helsinki, 1922. P. 224.
7. Киркор А. Этнографические взгляды на Виленскую губернию И Этнографический * сборник. Вып. Ш. 1858. С. 158.
"м С. 236
9. Mannhardt W. Wald- und Feldkulte, Bd. I—П. Berl., 1875—1877.