Скрытая сокровищница русского фольклора
Открытие неожиданно богатого поэтического мира в песнях, легендах, поговорках, обрядах, загадках, сохранившихся в устной народной традиции, представляет собой одно из наиболее существенных завоеваний современной русской культуры. Положительное отношение к анонимному творчеству необразованного слоя характерно отличает культуру XVIII и XIX в. от древней культуры Slavia Orthodoxa. Для того чтобы ученые круги обратили внимание на непреходящую ценность прекрасных образов, полученных в наследство от эпоса и сказок, рассказываемых в крестьянской среде, должна была произойти духовная революция, и независимое эстетическое чувство должно было возобладать над религиозным утилитаризмом Церкви.
Формы и ритмические тенденции эпических песен уже в первые века христианской Руси входили в письменные произведения (от «Повести временных лет» до «Слова о полку Игореве»), но эти спорадические контакты почти не поколебали барьера, воздвигнутого церковной культурой для защиты цитадели своей доктрины. Литература Slavia Orthodoxa выражала духовный аристократизм духовенства и знати, которая считала ее идеологическим инструментом своего господства. Вне Церкви, ее священного языка и ее законов в Древней Руси существовал лишь грех и мрак язычества. Поскольку понятие «литература» отождествлялось, главным образом, с понятием священной истории (точнее, с историей славянского христианского народа, его князей по библейскому образцу), «писатели» могли использовать песни и легенды только как исторические «документы». Очень часто это народное влияние на разработку славяно-христианской истории Руси проходило через фильтр апокрифической литературы, переведенной с греческого языка и только частично питаемой местными мотивами. Более тесный контакт языка «религиозной родины» (православные славянские страны от России до Балканского полуострова) и этно-политической родины стал возможным, когда светский элемент освободился от церковной опеки. Отметим также появление в конце века Ивана Грозного таких текстов, как, например, «Сказание о киевских богатырях», в которых герои народного эпоса действуют в типичных условиях Московии XVI в. Процесс «освобождения от влияния церкви» продолжается в XVII в. в силу ее внутреннего кризиса. Однако только в эпоху петровских реформ предубеждения ученых слоев общества по отношению к необразованным окончательно уступают место более современным воззрениям. Таким образом, в середине XVIII в. дремлющие в «глубине» русской духовности мотивы, в течение многих веков никому не известные или преследуемые как «мирские», обрели значимость и литературную обработку в силу эстетических требований. Пройдет еще столетие, и в эпоху романтизма эти мотивы станут предметом нового культа как «национальные».
Таким образом, поэтическое наследство, сохранившееся в фольклоре, представляется нам полностью спроецированным на духовную панораму современной России. Древнерусская литература его не знала или избегала. Даже агиографические тексты XIV в., которые в феодальном партикуляризме эпохи татарского господства более охотно использовали легендарные мотивы и местные языковые формы, были по большей части переписаны в период славянского православного Возрождения учеными и такими «наднациональными» авторами, как Пахомий Логофет. Однако современные исследователи стремятся рассматривать устную традицию не только как вдохновительницу новой литературы, но также в тесной связи с историей, как художественное выражение древнерусской культуры, параллельно с книжной литературой и одинаково достойную внимания.
«русской народной литературы» еще сегодня представляется крайне неопределенной. Только путем гипотез и предположений мы можем отнести к той или иной эпохе формирование эпических мотивов и стилистических форм. В большинстве случаев мы должны основываться на хронологических указаниях, являющихся результатом ссылок на события и личности, распознаваемые в плане истории, политики и культуры, но не в плане художественной эволюции. Так, например, песни, в которых рассказывается о киевском князе Владимире, вызывают у нас в памяти образ первого христианского правителя Руси, но редко Владимир предстает перед нами как «персонаж» в четких границах повествовательной точности и вымысла, локализованного во времени и пространстве. Герои эпопеи о Владимире становятся вневременными символами, сражаются с печенегами, половцами, татарами и своими деяниями способствуют укреплению Московии XVI—XVII в. Для их характеристики в песнях слишком мало намека на факты, отраженные в летописях. В мгновение, которое протекает с того момента, как стрела оторвется от лука и поразит цель, поэтический вымысел может охватывать целые века. Дрожание тетивы и свист стрелы уже могли выразиться в поэтических образах и ритмах героического стиха на заре киевского общества, в то время как выбор траектории и вонзания стрелы в тело противника Веры или христианского рыцаря могут отражать различные фазы переработки и даже отдельные нововведения более позднего певца. Поговорки, пословицы, молитвы о хорошем урожае, свадебные обряды и похоронные ритуалы содержат в себе одновременно элементы язычества и христианские литургические формулы. Их история может быть восстановлена в общекультурном плане, но литературно все эти анонимные элементы обретают конкретность только в самом тексте, в том виде, в каком этот текст дошел до наших дней. В отсутствие более древних текстов «устной литературы», сохранившихся только в памяти безвестных сказителей и вместе с ними навсегда похороненных, мы лишены главных основ, на которых зиждется история русского народного поэтического наследия.
Проблемы, с которыми в связи с этим сталкиваются филологи и историки, занимающиеся восточнославянской культурой, аналогичны и часто совпадают с вопросами, которые встают перед исследователями народной традиции других регионов. Что касается русской традиции, то они усугубляются недостаточным знанием истории языка. В связи с тем, что книжная традиция использовала завезенный и никогда полностью не «национализированный» язык, письменные памятники дают нам только незначительные и неполные данные о народном языке русского средневековья. Отмечая постоянные лексические и морфологические архаизмы в тексте, записанном с живого голоса одного из сказителей в XVIII или XIX в., по сравнению с современным русским языком, трудно соотнести их с первоисточником и приурочить к определенному времени. Изучение техники устной передачи наиболее типичных произведений может помочь нам выявить особые закономерности образования выразительных форм и отделить эти стабильные и поэтому, вероятно, более древние элементы от подвергшихся обновлению впоследствии. Речь, однако, возможно, идет о гипотезах, недостаточно подтвержденных доказательствами, которые мы могли бы почерпнуть из исторической лингвистики. Многие формы русской народной речи были записаны только в позднюю эпоху, но это не исключает возможности их длительной жизни еще и в эпоху средневековья. Если случается их встретить в стилистических формах, древность которых вызывает сомнение, то для восстановления хронологических рамок необходимо использовать мнение этнологов, политических историков, этнографов: чаще всего необходимо отказаться от оценки текста как такового - основного элемента любого критического или историко-литературного исследования — и рассмотреть историю содержания и культурные истоки этого текста. Когда совокупность исследований по фольклористике показывает нам, например, что некоторые ритуальные песни, еще и сегодня встречающиеся у русских крестьян или отмечавшиеся этнографами менее века назад, повторяют древнейшие дохристианские формы, только частично испытавшие на себе влияние православной литургии, мы не можем прийти к твердому заключению о возрасте этого текста, если не располагаем языковыми сведениями, которые бы свидетельствовали о том, когда данные слова зафиксировались в дошедшей до нас форме. Если в конечном итоге неопределенность текстовой традиции ставит под сомнение хронологию большей части древнерусской книжной литературы, то в отношении воссоздания «истории» наиболее древней народной литературы проблема становится еще более сложной.
Отсутствие интереса русской культуры к поэтическому народному творчеству подтверждается тем, что до конца XVIII в. не было ни сборников, ни отдельных переработок песен и легенд, распространяемых в деревнях и городах сказителями, скоморохами и странниками. Первому опыту создания такого сборника мы обязаны англичанину Ричарду Джеймсу, посетившему в 1619—20 г. Архангельск и записавшему различные произведения устного народного творчества эпохи Смутного времени. Подобный интерес со стороны русских возник только многие годы спустя (не считая нескольких отдельных записей конца XVII в.). К 1770 г. уральский казак Кирша Данилов собрал различные песни Западной Сибири по заказу П. А. Демидова, одного из представителей большой семьи промышленников Дальнего Востока России. Сборник Кирши Данилова, опубликованный впервые А. Ф. Якубовичем в 1804 г., получил известность только в эпоху романтизма XIX в. Так что русская «народная литература» представляется в собственном смысле слова отражением движения, которое было начато в Англии и вышло на международную арену с поэмами Макферсона, вскормленного в Германии исследованиями Гердера, Иоахима фон Арнима и Клеменса Брентано. Оно получило высшее развитие в творчестве Вильгельма и Якоба Гриммов. Россия создала авторитетную школу исследователей традиций устного народного творчества. Сначала они изучались под влиянием философии Шеллинга, которая во многом питала романтический национализм славянофилов. Затем в среде сложного идейного течения, породившего народничество. Наконец, это направление развивалось, благодаря набирающему силу филологизму конца XIX и XX в. - уже во имя эстетических идеалов, выдвинутых неоромантиками, и согласно принципам марксистского учения.
Благодаря стараниям этих исследователей в настоящее время читателю доступны несколько тысяч опубликованных текстов. В попытках вырвать у прошлого скрытые сокровища древней поэзии, не зафиксированной в литературе, чередовались поколения филологов и историков: от Калайдовича до величайшего русского поэта А. С. Пушкина и В. Г. Белинского, от П. В. Киреевского до П. Н. Рыбникова, от В. И. Даля и А. Ф. Гильфердинга до Ф. И. Буслаева и О. Ф. Миллера, Л. Н. Майкова, М'. Е. Халанского, В. Ф. Миллера, А. Н. Веселовского, вплоть до современных специалистов, таких, как Н. П. Андреев, Ю. М. Соколов, В. Я. Пропп, П. Г. Богатырев, Р. Якобсон и других.
В научной традиции русских фольклористов как в зеркале отражаются различные тенденции европейских школ, от «мифологической», гриммовской (Ф. И. Буслаев, А. Н. Афанасьев, О. Ф. Миллер) до школы «культурных миграций» (прежде всего
«антропологической» (также А. Н. Веселовский) и «исторической» (последние две представлены В. Ф. Миллером и B. А. Келтуялой).
В целом, однако, необходимо сказать, что любовь русских к народной поэзии и желание облагородить ее, чуть ли не противопоставив ее книжной, находит особое выражение. Причины этого необходимо искать, с одной стороны, в относительной бедности древней письменной литературы (прежде всего по сравнению с великими западными литературами) и в желании соединить средневековое наследие с неподдельными поэтическими голосами народа и, с другой стороны, в действительном богатстве устного наследия, в особенности восточнославянского эпоса.
Однако, отказываясь от воссоздания действительной истории русского народного поэтического творчества, нам следует рассмотреть в общей панораме наследие песен и устных сочинений, которые с уверенностью можно отнести к эпохе, предшествующей XVIII в. Наряду с книжной литературой это анонимное и долгое время игнорируемое сокровище представляет собой послание, дошедшее до нас из средневековья. Современная эпоха научилась искать отклики Древней Руси, рассматриваемой в исторической перспективе синтеза и идеально унифицированной в единственной духовной стадии, охватывающей, помимо веков христианства, эпоху язычества, в которой персонифицировались первые мифы .
Не весь материал, собранный этнографами, представляет интерес Для литературы. Коснемся поэтому только крестьянских песен, связанных с севом, вспышкой, сбором урожая, сменой времен года и т. д., со свадебными и похоронными ритуалами, заклинаниями, поговорками и загадками. Хотя в них нередко и светится жемчуг перенесенных переживаний и тонкого изящества, их ценность как «документа души народа», безусловно, превосходит их поэтическое значение. Обратное мы наблюдаем в эпических и исторических песнях, так называемых «духовных стихах» и сказках. Здесь богатство тематики и интонаций представляется продуктом творческой фантазии народных поэтов и складывается в определенные «жанры» литературы, не зафиксированной на бумаге, но в равной степени отшлифованной, обогащенной поэтами и, кроме того, прошедшие через многовековой критический отбор народной аудитории.
БЫЛИНЫ
«былина», принятый современными русскими исследователями и вошедший в международный научный язык, обозначает эпические песни, восходящие к эпохе Киевской Руси и татарского ига и отличающиеся от последующих «исторических песен» большей свободой трактовки реальных событий. Этот термин введен в научное употребление в 1840 г. И. П. Сахаровым. Он, в частности, интерпретируя введение к «Слову о полку Игореве», отметил, что «песнь» не является фантазией Бояна, что это «былина», т. е. «мемуары» современной эпохи.
Значение «мемуаров», изложения «того, что было», то есть исторического, а не фантастического произведения выражено прошедшим временем глагола «быти». Еще до введения термина «былина» Сахаровым он был распространен в XVIII в. среди крестьян северных районов. В традиционном употреблении песни, назывемые сегодня былинами, означают в общем «старину» или «старинные истории» (старины, старинушки, старинки).
Проблема происхождения былин связана с проблемой происхождения русской культуры. Исследователи эпоса сталкиваются здесь с теми же проблемами, что и историки литературы, но их свобода строить предположения и проникать взглядом в неизвестное царство древней истории, разумеется, возрастает из-за отсутствия письменной традиции. Если трудно утверждать, что литературная деятельность существовала в довладимирской Руси, которой византийские миссионеры еще не передали славянской письменности, ничто не запрещает нам считать, что предки православных славян из Киева и Новгорода воспевали своих героев и их подвиги.
Чем дальше во времени, тем менее запутанной представляется проблема «влияний». Эпоха Владимира Святославича предстает перед историком как эпоха варяжско-византийского политического и культурного господства, которое заставляет сомневаться в существовании местного творчества. Предположение, что русский эпос зародился в это время, неминуемо порождает полемику между «норманистами» и «антинорманистами», между сторонниками и противниками оригинальности восточнославянской поэзии. Помимо стремления к научной истине, ставшей сегодня главным стимулом исследований, живое патриотическое чувство романтического происхождения толкает русских ученых искать истоки происхождения русской эпической поэзии в более отдаленных веках.
несомненно, сливается с киевским, не передавая ему, однако, формы законченного произведения.
Приспосабливая мифы и доисторических героев к темам, диктуемым современной реальной жизнью, а также к темам, заимствованным из северного эпоса варягов и народной и книжной литературы Византии, безымянные сказители сочиняли отдельные песни, которые, вероятно, в XIV и XV в. собирали в «циклы», объединенные, главным образом, деяниями какого-либо персонажа. Это объединение в циклы усиливало фантастический характер былин, отрывая их от исторической основы, и превращало в «поэмы». Эпический герой создавал вокруг своих деяний единую повествовательную основу, которая абстрагировалась от какой бы то ни было последовательной исторической хронологии. Поэтому и сегодня нам представляется более созвучным характеру этих произведений их разделение на циклы по героям, а не по последовательности событий.
Этот вопрос постоянно обсуждался, и заметные результаты были получены российскими учеными в советскую эпоху. Они применяли к поэтическому народному творчеству хронологические критерии общественно-политического развитая, используемые для книжной литературы, и постулировали в древнерусской литературе наличие шести фаз развития: а) «расцвет древнерусского феодального государства», то есть Киевской Руси (X-XI в.); б) «эпоха феодальной раздробленности Руси до монголо-татарского нашествия» (XII -начало XIII в.); в) «эпоха феодальной раздробленности и создания Русского централизованного государства» (XIII-XIV в.); г) «период укрепления Русского централизованного государства» (XV-XVI в.); д) «эпоха крестьянских и городских движений (Смута)» (XVII в.); е) «начало XVIII в.».
Признавая ценность подобных попыток, мы, однако, считаем, что их еще недостаточно, чтобы рассеять настороженность, о которой мы говорили выше, в отношении того, насколько законно историзировать поэтическое наследие не в рамках его собственного развития, а только в связи с более поздними представлениями. На современном уровне исследований предпочтительнее, по нашему мнению, основываться на менее искусственных схемах, вытекающих из самой народной традиции и интегрируемых - в литературоведческих целях — только на основе некоторых достоверных достижений фольклористики. Эти достижения дают возможность отличить героев более старой мифологии от героев мифологии Киевской Руси и тем самым определить научно обоснованный критерий для установления хронологии появления определенных тематических мотивов.
Герои древнерусских былин, как правило, назывались «богатырями». Этот термин, имеющий значение «храбрец», «смельчак», чаще использовали для обозначения странствующих киевских рыцарей и паладинов, чем для «более штатских» и менее любивших военные деяния рыцарей Новгорода. Богатыри, в соответствии с портретами, освященными былинными циклами эпохи татарского господства, - это неукротимые защитники «земли русской» от внешних врагов (печенегов, половцев, татар) и нередко вдохновители героического сопротивления, вопреки слабости князя и властей. В богатырях отражаются образы древних доисторических полубогов, полководцев исторической эпохи, стилизованных византийских рыцарей-крестоносцев, варяжских и даже половецких и монгольских воинов.
кочевников. Это стремление стабильно обосноваться на землях, которые больше не будут являться объектом добычи, а превратятся в «родину», может быть свойственно как к древним докиевским славянам, так и к варягам скандинавского происхождения. Аргументы «норманистов» представляются даже более обоснованными в изучении исходных эпических мотивов, нежели в отношении литературных корней. Хотя и в славянизированной языковой и концептуальной форме былины часто повторяют образы и легендарные сюжеты, сводимые к нордическим циклам и зафиксированные в скандинавских сагах.
По-видимому, к дохристианскому эпосу восходят три героя — Святогор, Вольга Всеславич и Микула Селянинович которые не раз фигурировали в качестве духовных предшественников «богатырей», порожденных киевской культурной традицией.
Святогор представляет собой олицетворение первобытной гигантской силы. В нем воплотилась сила человека, покорителя природы в физическом смысле. Только духовные силы сильнее его и могут его сломить. Он смог бы руками сблизить землю и небо, но ему не удается поднять мешок, содержащий «весь груз мира», который ему дали три странника (духовные символы). Трижды Святогор пытался это сделать, пока сам не ушел в землю. Символический смысл Святогора, вероятно, заключен в его собственном имени, происходящем от слов «святой» и «гора», — священная гора, защитница русских земель. В некоторых былинах его кончина связана с легендами о холмах, возвышающихся у Киева. Святогор, чувствуя конец своего предназначения, сам ложится в каменную могилу, и его тело превращается в камень. Его сила превратилась в «гранитный» сон и смешалась с горами. Однако в этом месте наблюдается шов, соединяющий киевский эпос и более древний эпический цикл. В сценах кончины и окаменения Святогора в некоторых былинах появляется также более молодой «богатырь». Это Илья Муромец, который наследует гигантскую силу своего предшественника и продолжает его подвиги, защищая Святую Русь.
Вольга Святославич (или Волх Всеславич) как герой древнего эпоса, вероятно, представляет более развитую фазу общественного развития по сравнению с той, в которую был создан миф о Святогоре. Вольга - благородный воин, «рыцарь», противопоставленный крестьянству. Он действует в рамках сельскохозяйственной цивилизации, осознающей свои территориальные границы. В его образе сливаются исторические и сказочные мотивы. Этот рыцарь еще и волшебник, способный к различным превращениям (отсюда, вероятно, и его имя — Волх, что означает «волшебник»). Вольга-Волх превращается в рыбу, птицу, волка (этот мотив очень часто звучит в русской народной традиции и переносится также в письменные тексты: его можно найти, например, в «Слове о полку Игореве» и в повести о «Горе-Злочастии»). Сын змея, Вольга-Волх с самого рождения наводил ужас на весь животный мир, — так низшие царства Вселенной дрожали перед человеческим существом, которому были известны все их тайны. Но, в конце концов, удачливый и наделенный волшебной силой рыцарь оказался менее сильным, чем крестьянин, который работал в поле. Противопоставление мечу орала в былине, где Вольга Святославич встречается с третьим из наиболее древних героев, Микулой Селяниновичем, трактовалось как выражение «крестьянской идеологии».
— это просторечная форма от Николая, святого покровителя земледельцев, а Селянинович -отчество, образованное от слова «селянин» (крестьянин) и означающее «сын крестьянина».
Киевский цикл включает различных героев (не всегда в отношении подчиненности, часто наоборот, в виде полемического противопоставления), сгруппированных вокруг князя Владимира, называемого «Красное Солнышко». И здесь мы находим основную героическую троицу. Ее составляют Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алеша Попович.
Илья Муромец является излюбленным персонажем былин. Ему приписывают большинство деяний, о которых рассказывается во многих песнях, восходящих к XII—XVI в. и частично к более поздним эпохам. Он — «богатырь», защитник земли русской, гроза врагов, символ преданности родине и сопротивления трусливым правителям. Сын крестьянина, он не знает честолюбия и вероломства знати. Его сила спокойна, человечна, справедлива, даже если часто к ней примешивается таинственная многовековая энергия природы. В его биографии сохранились отголоски христианских апокрифов, которые приближают его к идеалу защитника Святой Руси, в соответствии с религиозными схемами православного патриотизма. Его необычайная физическая сила всегда служит справедливости еще и потому, что она не темного языческого, а Божественного происхождения. Доказательством тоголвляется чудо: до тридцати лет Илья Муромец оставался без движения в своем доме, скованный параличом обеих ног. Однажды к нему приходят святые странники (в некоторых вариантах речь идет о самом Иисусе или ангелах), которые просят у него напиться и которым он отвечает, что не может двинуться. Странники повторяют свою просьбу, и тогда Илья встает совершенно здоровым. Он тоже выпивает со странниками воды, и с каждым глотком его сила неизмеримо возрастает. Став богатырем, он совершает легендарные подвиги. Один приводит в смятение сорок тысяч воинов. Ему достаточно было натянуть лук, чтобы покусившиеся на его жизнь злодеи упали без чувств. Соловей-Разбойник, гроза всего края, подает, сраженный его стрелой. Устрашающий свист на этот раз ему не помогает (хотя от него падает на колени конь Ильи). Богатырь приносит Соловья-Разбойника связанным князю Владимиру и, наконец, убивает его. Илья сильнее, благороднее, великодушнее своего государя. Как муху, убивает он Идолище Поганое, побивает татар, но когда Владимир оскорбил его, не пригласив к трапезе, он отомстил за себя, сбив стрелой золотые маковки церквей, продал их и на вырученные деньги угостил всю голытьбу. Трагическая судьба героев не щадит и Илью, который так же, как герой северных и восточных легенд, вынужден убить собственного сына (былины, которые рассказывают об этом событии, возможно, создавались в конце XVI в. под впечатлением убийства Иваном Грозным своего сына).
Добрыня Никитич не такой безудержный, как Илья. Его приключения сложнее и основаны не только на физической силе, но и на ловкости и хитрости. Добрыня - хороший оратор и тонкий дипломат. По происхождению он связан со знатью. Былины, которые его воспевают, были созданы в разные эпохи, не только в эпоху Киевского и Московского средневековья, но и в XIX в. Он главный герой борьбы со Змеем-Горынычем. Здесь нашли отражение отголоски различного тематического происхождения, а также события, в которых фигурировали, вопреки основным тенденциям древнерусского эпоса, женские образы. Добрыня берет в жены великаншу Настасью и соперничает в любви с Алешей Поповичем.
Алеша Попович, образ которого, вероятно, восходит к реальному историческому лицу (упоминаемому в летописи), благородному Александру Поповичу из Ростова, в отличие от большинства богатырей киевского цикла, не так однозначен. Он убивает дракона, Змея Тугарина, но не в открытом бою, а благодаря обману. Храбрый и благородный, он в раде случаев выступает как коварный интриган, как человек ненадежный и честолюбивый.
Былины новгородского цикла вводят нас в совершенно другой мир. Новгороду, в отличие от Киева, не нужны были богатыри, ищущие ратных подвигов. Жизнь города, прозванного «господин Великий Новгород», поддерживалась торговлей, конкуренцией торговцев и политической борьбой. В этой атмосфере процветают эпические рассказы о Садко и Василии Буслаеве.
В судьбе Садко отразился идеал приключений, побегов и богатства, которому было привержено наиболее динамичное сословие процветающего города^ противопоставленное консервативным и, главным образом, буржуазных элементов. Садко в городе - новое лицо. Из отдаленных районов Волги он приходит в Новгород, не имея никаких богатств, кроме своего благозвучного голоса и гуслей, из которых он умеет извлекать чарующие звуки. Он один пытается победить коалицию купцов. Борьба не ведется, как в киевских былинах, копьем и мечом, но разворачивается в контексте торговой успеха. Победа благоприятствует наиболее предприимчивому, который будет вознаграждена наибольшим богатством. С помощью морского царя (Садко поет на берегу озера Ильмень; в некоторых вариантах рассказа под морским царем понимается водяной царь) неизвестный чужеземец получает столько денег, что может померяться с целым Новгородом, все богатства которого он хочет купить.
В некоторых былинах Садко побеждает; в других, наоборот, он терпит поражение. Здесь зарождается второй сюжет: мотив путешествий и приключений на дне морском и на сказочном Востоке. Спуск Садко во дворец водяного царя то сопровождается бурей, которая опрокидывает корабли, то на сцене появляется корабль героя-купца, выброшенный на заколдованный берег, в то время как все остальные летят в потоках, подталкиваемые попутным ветром. Напрасны драгоценные дары, которые по древнему языческому обычаю экипаж кидает в воду. Морской царь желает человеческой жертвы. По жребию выбирается имя жертвы, выясняется различными способами желание разгневанного морского владыки. Наконец, становится ясно, что сам Садко должен спуститься в бездну. Морской царь с почестями встречает Садко, любой ценой он хотел бы удержать его, он требует, чтобы Садко женился на одной из его дочерей. Герою, однако, удается бежать из плена благодаря помощи святого Николая, в честь которого он затем возведет храм в Новгороде. Триумфальное возвращение Садко в город сопровождается апофеозом его коммерческого успеха, богатства.
Другой основной герой новгородского эпоса, Василий Буслаев, действует в более узких рамках. Задиристый, безрассудный, спесивый, он главное действующее лицо драк, происходящих внутри городских стен и вблизи них. Рассказы о его подвигах богаты описаниями обычаев наиболее буржуазного из русских городов. Временами певец придает ему черты одиозной личности, временами Василий почти вызывает симпатию своим буйным протестом. Его социальное положение неясно. В некоторых случаях он ведет себя как аристократ, стремящийся держать в покорности низшие сословия, в других, наоборот, он предстает как вождь городских низов, борющихся с установленным порядком. Одаренный, как и все другие герои наиболее известных былин, гигантской силой, он терроризирует город и окрестности в компании дюжины героев-бездельников. В наиболее ярком подвиге он выходит один на один против всего крестьянского населения: раздавая направо и налево устрашающие удары, он бы вызвал непоправимые потери, если бы в конце концов его не удалось остановить матери, которая сама чуть было не пострадала от бешенства своего сына. Только рассказ о кончине Василия Буслаева переносит сцену действия далеко от Новгорода. Речь идет об удаленности скорее метафорической, нежели пространственной. Василий Буслаев вместе со своей буйной компанией отправляется в Святую Землю и даже в этих святых местах ни к кому и ни к чему не испытывает уважения. Тринадцать буянов купаются без молитвы и благословений совершенно голыми в Иордане, оскорбляя религиозные чувства благочестивых паломников, которые в полной сосредоточенности совершают омовение. По дороге в Иерусалим Василий находит камень и череп. Он бросает камень и далеко, ударом ноги, отбрасывает «пустую голову», которая предсказывает ему, что он скоро сложит свою «буйную голову». Действительно^ вскоре Василий снова найдет череп, разобьет себе голову, ударившись о камень, и тут же умрет.
Slavia Orthodoxa таились эти многообразные по форме запасы творчества, позволяет нам не считать случайным пышный расцвет современной русской литературы, в которой слилось после многолетнего созревания тщательно разработанное стилистическое и идеологическое наследие церковнославянской книжной литературы и народной поэзии.
Былины донесли до современного общества типичные приемы, которые нередко использовали поэты восемнадцатого и девятнадцатого веков. В отношении метрики отмечается спонтанное использование тонического стиха. Вообще, былины состояли из коротких четырех-, пяти-, шести- и, реже, семистопных стихов с различными тоническими длительностями в зависимости от музыкальных требований (часто эпические произведения пелись). В былинах традиционного типа различали четыре части: запев, зачин, центральную часть рассказа и концовку. Центральная часть допускала различные вариации для рассказчика, в то время как остальные обычно представляли собой более стилизованные формулы.
Распространенные почти во всех русских землях вплоть до конца девятнадцатого века, былины сохранились впоследствии только в изолированных районах, в частности в северных провинциях (их занесли. сказители или скоморохи из центральной и южной Руси), куда общественные изменения доходили с опозданием. Первые фольклористы, прежде всего северные, которые собирали их с живого народного голоса, были поражены удивительной памятью рассказчиков-сказителей, повторявших тысячи стихов, никогда не записанных на бумаге, передаваемых из поколения в поколение. Некоторые из этих сказителей, например, Т. Г. Рябинина (1791-1885) и М. Д. Кривополенова (1844-1924), пользовались большой известностью.
ИСТОРИЧЕСКИЕ ПЕСНИ
от большей или меньшей степени связи с исторической реальностью и с хронологическими данными. Установлено, что «исторические песни» в значительной степени заменили былины начиная с XIV в.). Их возникновение относят ко времени монголо-татарского ига, эпохе Ивана Грозного и к первой половине XVII в. («Смутное время»). Тот факт, что некоторые произведения, относящиеся к жанру исторической песни, могли быть созданы еще в эпоху Киевской Руси или в постпетровскую эпоху, не снижает ценности большинства таких разграничений (так же как нельзя удивляться тому, что некоторые былины могли быть созданы и в начале современной эпохи). Однако в связи с тем, что хронология устной литературы часто сомнительна, более достоверно основывать определение исторической песни на элементах, внутренне присущих ее структуре и интонации и прежде всего на ее «историчности».
«повестям», входившим в летописи XIII—XIV в. Наиболее известная из них рассказывает историю Щелкана Дудентьевича, одного из самых жестоких и алчных полководцев Орды, который получил от хана Азбяка (Узбека) в свое распоряжение город Тверь. Жители Твери, будучи не в силах больше сносить его притеснений, побуждают к бунту своих князей, которые в конце концов хватают Шелкана, один — за ноги, другой - за волосы — и разрывают его на части. Восстание в Твери является историческим фактом, изложенным с небольшими вариациями в летописях, и относится к 1327 г. Другие эпические песни эпохи татарского владычества рассказывают о Михаиле Козаринове, который освободил русскую девушку из вражеского плена; об Авдотье рязанской, которая растрогала хана Башмета и сумела освободить многих христианских пленников, а также о других аналогичных историях, связанных с порабощением Руси и деяниями ее лучших сынов.
Излюбленными героями XVI в. были Иван Грозный и казак Ермак Тимофеевич, покоритель Сибири. К циклу Ивана Грозного принадлежат различные произведения, в которых рассказываются мрачные истории, связанные с царем, и в трагико-патетическихтонах - история смерти царевича. Иван часто предстает положительной фигурой. Народ восхищается им как восстановителем законности и бичевателем предателей из числа знати. Мотивы, присутствующие в летописях, и фантастические элементы, которые снова звучат в былинах, смешиваются в знаменитой песне о взятии Казани.
Некоторые исторические песни, тематически связанные со «Смутным временем», скорее всего, уже были известны их первому собирателю, англичанину Ричарду Джеймсу. Они прославляют таких персонажей православной Руси, как Ксению, жену Бориса Годунова, и осуждают Лжедмитрия, Марину Мнишек и польских захватчиков.
ДУХОВНЫЕ СТИХИ
«каликами» (возможно, от «калека»), эти странствующие поэты выступали под аккомпанемент музыкальных инструментов, стремясь вдохновенно поведать евангельские притчи и жития святых. Их репертуар включал различные поэтические образцы апокрифической литературы, и религиозной характер их произведений определялся термином «духовные стихи». Образы церковной литературы и образцы, наиболее близкие народной традиции, имели в основе своей как героическую интонацию, так и насыщенный мистический лиризм. Иногда духовные стихи пропагандировали еретические секты, и это найдет подтверждение с конца XVII в. в особой популярности этого жанра у старообрядцев. Формально на них оказала большое влияние поэзия Ветхого Завета, в частности Псалмы.
Сам по себе характер духовных стихов предполагает (по крайней мере, в основной структуре религиозного повествования) книжное происхождение, но в художественном плане они, как правило, являлись абсолютно оригинальными.
«Песнь об Алексее — человеке Божьем» несомненно, связана с обширной апокрифической литературой на ту же тему, которая распространилась по всей христианской Европе. Чеканный ритм глагольных рифм подсказывает аналогии с ритмом различных письменных текстов, начиная от литературы Киевской Руси. Вероятно, наиболее плодотворной почвой для встречи славянской религиозной традиции с народной являлась та культурная среда, в которой создавались духовные стихи. В песне о «Егории Храбром» мы встречаем тот же типичный сплав сказочных элементов и элементов официального. агиографического происхождения, которые свойственны многим апокрифам, и как раз благодаря близости к апокрифической традиции, перешли в книжные тексты. Егорий, князь, глава реально существовавшего рода, переносит тысячи мучений, но не отрекается от христианской веры. Он святой в византийском стиле, уверенный в постулатах веры, как теолог. Но внешне Егорий лишен какой бы то ни было христианской атрибутики и воплощает в самых причудливых метафорах наиболее древние мифы: у него ноги из серебра, руки из золота, все его тело сделано из звезд, а голова бриллиантовая.
«Калики» охотно воспроизводили в пении евангельские эпизоды о Лазаре или, в некоторых вариантах, о двух братьях, носящих имя Лазарь. Наиболее известным духовным стихом является «Голубиная книга». Прилагательное «голубиная», происходящее от слова «голубь», связано со Святым Духом. В народе оно также часто смешивалось с другим словом — «глубина», так что «Голубиная книга» представлялась певцам и их слушателям «глубинной» книгой. Эта книга, упавшая с облаков на землю, содержит ответы на все наиболее трудные вопросы. Сорок владык со всего мира пришли, чтобы оценить ее достоинства, но ни один не смог прочитать ее. Сами ее размеры вызывают уважение (длина сорок тед 1 и ширина сорок тед). Только царь Давид Ессеевич знал содержание и мог ответить на все вопросы, с которыми обращался к нему князь Володимер Володимерович (а также Володимир, Болотоман Болотоманович, Малудумер): каково происхождение мира? почему светит солнце? почему светят луна и звезды? откуда они взялись?
причем это было сделано с энтузиазмом, возможно, еще большим, чем в отношении былин и устной поэзии в целом. Сборники, опубликованные по примеру братьев Гримм, многочисленные исследования фольклора, переработки поэтов и художников приблизили к современной аудитории целое наследие фантазии, передаваемое из поколения в поколение на протяжении всего средневековья в кругу общения более узком, чем в случае с эпосом. Сказки не только рассказывались скоморохами или сказителями, но они сохранялись в лоне семьи, что придавало им особый аромат.
Однако если восхищение наиболее рафинированных исследователей красотой этой специфической формы искусства совершенно оправдано, то отнюдь не так просто включить ее в историю литературы. Как и в отношении эпических песен, любые попытки историзации сказки наталкиваются на трудности. Их нельзя точно датировать, и, кроме того, темы сказок не имеют характерных индивидуальных особенностей, позволяющих их сгруппировать аналогично «циклам» былин. Темы сказок представляются менее привязанными к месту, менее «национальными» и типичными, чем в эпосе. Всего несколько персонажей из универсальной мифологической основы полностью входят в русскую жизнь. Вспомним Бабу-Ягу - ведьму, которая, хотя и сохраняла свои чисто германские черты, известна всем славянам и которой отведено место проживания на «краю света», то есть на краю России. Баба-Яга ест детей, но может вести себя и как добрая старушка. Об этом свидетельствует ее отношение к Иванушке. Иванушка — младший из трех сыновей в крестьянской семье: первый умный, второй посредственный, а третий - дурачок. Согласно логике этой темы, присутствующей также в сказках других стран, именно дурачку удается успешно завершить дело, с которым более умные не справились. И ему помогает Баба-Яга, к нежной заботе которой присоединяются две другие старушки: мать и бабка колдуньи, спрятанные в избушке на «краю света».
Бессмертного побеждает лишь Иван-Царевич, самый юный, самый кроткий из князей, которого обижают и осмеивают старшие братья, но любят животные, вся природа и опять Баба-Яга.
Ковры-самолеты, волшебные палочки и другие предметы, позволяющие владельцу проникнуть в мир чудес, сближают русскую сказку с восточной мифологией, распространявшейся в Европе. Более тесно связаны с местным пейзажем персонажи, олицетворяющие силы природы, от Метелицы до Мороза.
1. Теда — мера длины от 1,5 до 2 метров. - Прим. ред.