ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Суммируя изложенный материал, надо признать, что в древнерусской мысли можно выделить два не совпадающих между собой типа осмысления исторической действительности, за каждым из которых стоят различающиеся историософскими установками апокрифические соответствия[1].
Теоретико-богословские установки апокрифического "Откровения Мефодия Патарского" и идейно родственных ему неканонических сочинений послужили толчком для разработки древнерусскими мыслителями оригинальной концепции отечественной истории, которая по своим характерным признакам получила название теории казней божиих. В основу этой историософской концепции положен провиденционалистский принцип миропорядка, согласно которому всему в тварном мире уготовано свое определенное место, надо всем господствует воля Творца. Как следствие общественное устройство и исторические судьбы страны воспринимались как Богом данная реальность, отмеченная печатью божественной благости и разумности. Поэтому даже завоевание Руси татарами в большинстве источников названной здесь философско-мировоззренческой ориентации не было воспринято как необратимый распад жизненных устоев. В бедствиях видели прежде всего нарушение привычного, гармоничного течения земных дел. С одной стороны, тут заключена скрытая жизнеутверждающая установка на стойкость, терпение и выживание, но, с другой стороны, этот "неявный жизненный оптимизм" подвел такого мыслителя, как Серапион, к оправданию бедствий и утрат, включая утрату политической самостоятельности страны. В представлениях теоретиков "божьего батога" русские князья заслуженно разделили участь со своими подданными — все общество, о нравственном совершенствовании которого заботилась церковь, постигла достойная (по делам), суровая и справедливая кара.
В XII—XV вв. в рамках традиции, ориентирующейся на теорию казней, закладывается идеология сильной церкви. Согласно выработанным в рамках этой традиции нравственно-религиозных установок все — начиная от светского властителя и кончая простым мирянином — должны обладать такими качествами, как послушание, смирение и почтение к церкви. Внедрение соответствующих требований в сознание предполагало налаживание духовного руководства многочисленным "стадом христовым", что, в свою очередь, имело наряду с религиозным и политическое значение. Распространяя свои взгляды через письменность, проповеди и личные наставления власть имущим, соответствующие церковные круги стремились к тому, чтобы князь по мере возможности приближался к такому идеалу светского властителя, образ которого задан древнерусскими житиями и повестями. С точки зрения идеологов теории казней светская власть призвана быть орудием церкви в миру: заботиться об утверждении правоверия, истреблять языческие пережитки и ереси, соотносить внутреннюю и внешнюю политику с требованиями вероучения, а также следовать указаниям иерархов.
"заемных" из апокрифической переводной литературы идей, положенных в основу древнерусской философии истории. Религиозно-мировоззренческие принципы сочинения Мефодия Патарского наши древнерусские писатели и переводчики воспроизводят добросовестно, но на вооружение берут и творчески разрабатывают всего лишь один и притом далеко не главенствующий для апокрифического "Откровения" принцип (принцип наказания бедствиями как божьего наказания за прегрешения). Конечно, эту идею несли не только апокрифы — она подпитывалась многими произведениями. Но если "Откровение" и родственные ему неканонические сочинения соединяли посмертное воздаяние с наказанием при жизни, то на Руси обозначилась тенденция к подмене первого вторым, а точнее говоря, наблюдалось смещение центра тяжести на прижизненное воздаяние, правда, ради облегчения посмертного.
В раннехристианской Руси эсхатологический тезис апокрифов (да и не только их) неоднократно воспроизводился наряду с другими основополагающими принципами христианского вероучения, но непосредственное ожидание конца мира захватило умы древнерусского общества довольно поздно, только в связи с календарными сроками истечения седьмой тысячи лет от сотворения мира. Финалистическую идею конца мира и Страшного суда в определенном смысле компенсировала идея прижизненного воздаяния. Это способствовало притуплению эсхатологических переживаний, переориентировало сознание с будущего на настоящее212.
Поскольку ожидание конца мира древнерусскими мыслителями переносилось на неопределенно далекое будущее (настолько далекое, что его реальность едва ощущалась), то эсхатологическая идея "Откровения" отрывалась от пришедшего на Русь в комплексе с этой идеей набора знамений "последних времен", образы которых тем не менее оказались весьма значимыми для древнерусских книжников. Они превратились в некий штамп, с помощью которого прорисовывались исторические конфликты и потрясения в стране, получавшие освященное авторитетом религиозных текстов истолкование. От прежнего, разработанного в исторических условиях Византии, предсказательно-эсхатологического комплекса древнерусские интерпретаторы оставили только увязку бедствий с божественной карой. Таким образом, в результате выборочного цитирования и переработки переводных текстов бьшо существенно переосмыслено изначально присущее апокрифическим первоисточникам идейное звучание.
В перенесении посмертного воздаяния на воздаяние прижизненное ни малая, ни большая эсхатология как таковые не отменялись, но они отодвигались на трудно обозримую и почти не ощущавшуюся в реальной жизни периферию сознания. В итоге общая схема наказания за прегрешения получалась не двухступенчатой, как это было свойственно христианской традиции (мытарства — Страшный суд), а уже трехступенчатой: сначала казнь при жизни, потом сразу после смерти во время мытарства (малая эсхатология), а затем Страшный суд. Данную трехступенчатую модель можно считать оригинальной русской213.
Если в центре внимания теории казней находилось религиозно-нравственное состояние древнерусского общества, то их оппоненты, отталкиваясь от иных историософских установок, болезненно реагировали на бедствия страны, резко осуждая смуты, удельные неурядицы и войны. Принимая близко к сердцу пагубные последствия их, идеологи "антиказни" звали к деятельному участию в защите Русской земли и оздоровлению жизненных устоев в стране. В произведениях этого идейно-религиозного направления резко проявилось неприятие порядков (равно как и их идеологического оправдания), подрывающих единство страны, силы и способность народа к самозащите.
"Слово о погибели Русской земли" (XIII в.) не признает факта раздробленности страны. Произведение проникнуто оптимистической, жизнеобновляемой верой в восстановление независимого единодержавия. Начиная с этого произведения и на протяжении тяжелых и смутных веков символом независимости и могущества становится древнекиев-ский период истории. В целостности страны, ее процветании и высоком международном авторитете виделось безымянным сочинителям будущее Руси. В осмыслении последствий разорительных войн во главу угла поставлен призыв к жертвенному служению и подвигу ("Задонщина", "Повесть о житии Александра Невского"). Эти идеалы воспеты в былинах и увековечены в высоких образцах воинских повестей и некоторых внецерковных сказаний (легендарный рассказ о Коловрате).
Все перечисленные здесь особенности в силу мировоззренческих причин были чуждыми древнерусским писателям, толковавшим события с позиции теории казней. Теоретические принципы "антиказни" формулировали активную жизненную позицию, закрепляли в сознании чувство исторического оптимизма. Не имеющий никакого отношения к покорности и смирению призыв объединиться и консолидировать силы для отпора завоевателям содержитсяв "Слове о полку Игореве" и летописном рассказе о гибели последних русских богатырей Но такие памятники в древнерусском рукописном наследии являются скорее исключением, чем правилом По крайней мере, сохранилось их прискорбно мало.
на Русь, оказались созвучными фазу нескольким направлениям в русской средневековой мысли. В толковании истории на апокрифический материал могли опираться как сторонники, так и противники теории казней Каждой из этих точек зрения находились соответствия в апокрифической литературе, хотя и не каждый из известных переводных апокрифов (как, например, "Откровение Мефодия Патарского") можно увязать с конкретными памятниками оригинальной отечественной письменности.
Но есть еще и другая сторона: не всякое творческое заимствование и переработка апокрифического материала узнаны в авторских текстах. В этом направлении исследователей ожидают еще многие и многие открытия. Вьшоды носят пока еще предварительный характер. Материал книги предлагается в качестве постановки вопроса и с целью заострить внимание на незаслуженно обойденной вниманием исследователей проблематике. Нет сомнения, "биографии" каждого апокрифического памятника со временем будут детально проработаны. Но уже теперь факт широкого распространения, а также мощный мыслительный потенциал, который несли не включенные в канон произведения (хотя бы на уровне предварительных философско-мировоззренческих соответствий древнерусской культуре), мы игнорировать не можем Некоторый опыт, накопленный в этом направлении, и предлагается на суд читателя.
Изучение распространения редакций и скрупулезный текстологический анализ памятников уточнят, возможно, место каждого апокрифа в идейной жизни Древней Руси. Думается, что наблюдения над мировоззренческой стороной межкультурных контактов (по линии оригинальные русские — переводные апокрифические памятники) имеет свой резон. Вне учета идеологического фактора историко-филологические (или любые другие) специальные исследования неизбежно будут оторваны от духовной атмосферы эпохи и дадут неполное, одностороннее представление о ней.
импульс философс-ко-мировоззренческим ориентациям древнерусских книжников. Соотношение оригинального и заимствованного символически можно представить следующим образом. Переводные сочинения несли с собой сумму идей, которую можно сравнить с партитурой. Но в специфически русских условиях партитура эта "проигрывалась" авторски, или, другими словами, занесенные на русскую почву идеи приобретали оригинальные оттенки, а порою даже новое (так сказать, авторское) звучание. Собственно, в результате "аранжировки" нескольких исходньж богословских и апокрифических религиозньж идей появилась как древнерусская теория казней божиих, так и противостоящая ей историософия оптимизма.
[1] При более детальном исследовании не совпадающих между собой вариантов и типов философско-мировоззренческих направлений будет больше
212 Безразличие к будущему как типичную черту древнерусской мысли выявил на памятниках не апокрифического круга В. С. Горский (см. его работу' 'Философские идеи в культуре Киевской Руси XI—начала ХIIв." Киев, 1988. С. 160-161).
213 В дальнейшей своей эволюции древнерусская эсхатология вышла из-под пресса идеи прижизненной казни. Принцип воздаяния слился с утопической мечтой о торжестве справедливости. Народная фантазия определила в места мучений судей, бояр, чиновников и всяких притеснителей малого человека, отказав им в спасении и в смягчении наказания