"Великий раскол"
"Через час, из открытой двери подземелья, в котором четырнадцать лет высидел Аввакум, ни разу не видав ни неба, ни земли, вышел стрелец с алебардой, а за ним Аввакум, сопровождаемый другими стрельцами. Узник, которому, казалось, лет под восемьдесят, ступив на землю, поднял голову и несколько минут стоял так, глядя на небо, на беловатые облачка, кучившиеся к полудню, на свою землянку, на темную зелень далекого бора, как бы стараясь что-то припомнить и убедиться, так ли все еще сине и глубоко небо, каким оно было четырнадцать лет назад, так ли светит в этой голубой выси солнце, так ли, как прежде, плавают по небу облака, зеленеет лес, порхают в воздухе ласточки, стрижи...
Убедившись, что мир Божий остался все таким же прекрасным, каким был и четырнадцать лет назад, он как-то не то горько, не то радостно тряхнул головой и, смахнув со щек выкатившиеся из глаз слезы, широко, размашисто перекрестился. Он хотел было двинуться за передним стрельцом дальше, к выходу из ограды, которою обнесена была его тюрьма, как услыхал позади себя звяканье цепей. Оглянувшись, он увидел, как из трех других таких же, как его, землянок выходили тоже узники с стрелками, и в этих узниках он отчасти узнал, отчасти догадывался, что узнал — так неузнаваемо изменились они в четырнадцать лет — друга своего, попа Лазаря, дьякона Благовещенского собора Федора и духовника своего, инока Епифания, того самого, которому сейчас только писал в "житии" своем, как "Богородица беса в руках мяла и ему, Епифанию, отдала" и прочее.
Аввакум радостно всплеснул руками.
— Други мои светы!.. Вместе ко Господу идем!
— Аввакумушко! Протопоп Божий!
— Епифанушко, миленький Федорушко, братец!
— Живы еще! все живы! и помрем вместе! Лазарушко! и ты с нами!
Они обнимались и плакали, звеня цепями. Стрельцы, глядя на них, супились и отворачивались, чтобы скрыть слезы.
Звякнула щеколда оградной калитки, калитка распахнулась, и в ней показалось красное, прыщавое лицо "людоеда".
— Эй! лизаться, пустосвяты, вздумали! — закричал Кузмищев. — Еще нацелуетесь с дымом да с полымем... Веди их, стрельцы!
Узников развели и повели гуськом к калитке. Впереди всех шел Аввакум. За тюремной оградой глазам арестантов представился большой сруб, наполненный щепами и уставленный снопами сухого сена, перемешанного с берестой да паклей. Около сруба толпился народ.
Кузмищев, взяв у стоявшего около сруба с зажженными свечами монаха четыре восковые свечечки, роздал их осужденным.
— За мною, други мои, венцы царски ловить! — воскликнул Аввакум, поднимая вверх свечу и твердо всходя на костер.
Товарищи последовали за ним и стали на костре рядом, взявшись за руки.
Кузмищев достал из-за пазухи бумагу, медленно развернул ее, откашлялся. Но в этот момент Аввакум, перекрестившись и поклонившись на все четыре стороны, быстро нагнулся и, подобно старице Юстине в Боровске, в разных местах, сам своею свечою подпалил сено и бересту. Пламя мгновенно охватило костер... В толпе послышались крики ужаса... Все поснимали шапки и крестились...
Подьячий окончательно растерялся...
— Охти мне!.. Ах, изверги!..
Из пламени высунулась вся опаленная чья-то рука с двумя истово сложенными пальцами...
— Православные! вот так креститесь! — раздался из пламени сильный, резкий голос Аввакума. — Коли таким крестом будете молиться — вовек не погибнете, а покинете этот крест — и город ваш песок занесет, и свету конец настанет!
— Аминь! аминь! аминь! — прозвучал в толпе голос, столь знакомый всей Москве.
Из толпы выделился черный низенький клобучок, а из-под клобучка светились зеленоватым светом рысьи глазки матери Мелании.
— Охти мне! Ах, злодеи, воры, аспиды! — метался подьячий с бумагой в руках.
Костер, между тем, трещал и пылал, как одна гигантская свеча, от которой огненный язычище с малыми языками высоко взвивался к небу, обрываясь там, развеваясь и расплываясь в воздухе серою дымкою.
— оставалась и перегорала огромная куча огненного угля...
Вдруг как из ведра полил дождь...
— Батюшки! православные! небо плачет! небушко заплакало от эково злодеяния... О-о-ох! – раздался в толпе отчаянный вопль женщины.
— Эй! лови ее, лови! держи воруху! держи злодейку!
— это она выкрикнула — и след простыл... "В воду, братцы, канула-сгинула, провалилась..." Народ сунулся к залитому дождем костру — собирать на память "святые косточки", чтоб разнести их потом по всему московскому государству... Аввакум был прав, говоря о сожигаемых: "Из каждой золинки их, из пепла, аки из золы феникса, изростут миллионы верующих..." Так и вышло...".
Мордовцев Д. Л. Соч.: В 2-х т. М., 1991. Т. 1. С. 414-415.